По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Мадам, уже давным-давно мне хотелось осчастливить ваш материнский взор данным переводом произведения одного из величайших поэтов нашего века; однако литературная жизнь исполнена затруднений и преград, так что боюсь, как бы Германия не опередила меня в этой благоговейной дани памяти писателю, который, подобно Гофману, Жан Полю, Бальзаку, не столько принадлежит своей стране, сколько является космополитом. Еще за два года до катастрофы, которая чудовищно сломила столь полную и столь пылкую жизнь, я пытался познакомить литераторов нашей страны с творчеством По. Но тогда мне были неизвестны постоянные бури его существования; я знать не знал, что эта ослепительная поросль взошла на вулканической породе, и когда сегодня я сравниваю ту ложную идею, что составил себе тогда о его жизни, с тем, что она была на самом деле, – Эдгара По, что был рожден моим воображением, – человека обеспеченного, счастливого, молодого и гениального джентльмена, предающегося время от времени, среди прочих мелочей элегантной жизни, литературным занятиям, – с настоящим Эдгаром – бедным Эдди, которого вы знали и поддерживали и с которым я познакомлю Францию, эта ироническая антитеза наполняет меня неодолимой нежностью. Прошло много лет, но его призрак так не и давал мне покоя[642]

.

В этом фрагменте одного из самых ранних откликов Бодлера на творчество По обращают на себя внимание три мотива, которые, варьируясь по степени проявления, будут присутствовать в последующих этюдах и заметках, посвященных американскому писателю. Во-первых, речь идет о сознании некоторой ложности, недостоверности облика По, создаваемого воображением писателя: Бодлер вполне понимает, что реальная фигура «американского гения» от него ускользает, более того, прямо признает, что поначалу, заблуждаясь, видел в По «американского денди», праздного прожигателя «элегантной жизни». Во-вторых, здесь впервые, несмотря на оговорки о космополитизме, возникает подозрение о неразрывной связи гения По с «вулканической» природой Америки. Наконец, в-третьих, в этом фрагменте Бодлер прямо говорит, что в его связи с По было нечто призрачное, что следует понимать в том смысле, что французский писатель действительно интериоризировал своего двойника, вогнал образ По в свое воображение, превратив его в своего рода «злокозненного гения», с которым отныне должен был делить как свои творческие начинания, так и отдельные аспекты своего существования: нельзя, наверное, сказать, что он был просто вынужден творить свою жизнь по образу и подобию американского поэта, но следует думать, что окружавшую фигуру По ауру непризнанного гения французский поэт подхватил на лету и превратил в ореол собственного публичного облика.

Не останавливаясь здесь на вопросах генеалогии и текстологии большого этюда 1856 г. «Эдгар По, его жизнь и его произведения», который во многом восходит, напомним, к варианту, опубликованному в 1852 г., заметим, что в сравнении с антиамериканскими филиппиками Барбе д’Оревильи выпады Бодлера против Америки предстают более взвешенными, продуманными, основательными; местами они облекаются в фикциональные формы воображаемого диалога с американским обывателем, местами выливаются в страстные инвективы, когда в них звучат нотки морального и философского ригоризма в духе Б. Паскаля или Ж. де Местра[643]. Для Бодлера Америка является страной технического прогресса, победившей демократии, развитых капиталистических отношений, что вкупе видится ему прямым отрицанием того, что сам он в последние годы все чаще именует «французским духом» или «французским идеалом». Так, в одном из писем из своего добровольного бельгийского изгнания автор «Цветов Зла» восклицал: