По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Понятие «демон перверсии» как фигуральное выражение всевозможных «странностей» и аномальных страданий, воплощенных в персонажах По, оказывается в высшей степени притягательным для Бодлера, а его сочувствие идеям американского собрата по перу побуждает быть скрупулезно точным в переводе, что, однако, не всегда ему удается; точнее говоря, работая с английским По, французский поэт вскрывает те смыслы слов, которые американский писатель мог в них даже не подозревать: The imp of the perverse – Le Démon de la perversité. Далее у По «демон» поднимается до «духа» (the spirit of the Perverse – у Бодлера esprit de la Perversité). Дух – это уже почти дематериализованная фигура перверсии, выражение «чистой» идеи. И наконец, у обоих авторов этот образ вырастает до «Архидемона»: the Arch-Fiend (Сатана) у По; перевод Бодлера здесь предельно верен подлиннику: «considérer cette perversité comme une instigation directe de l’Archidémon» – «рассматривать эту перверсию как прямое вмешательство Архидемона».

Бодлер не ограничивается переводом размышлений По о духе перверсии в «Черном коте», но и цитирует целую страницу из них в своем очерке 1852 г., включая слова: «Et alors apparut, comme ma chute finale et irrévocable, l’esprit de PERVERSITE. De cet esprit la philosophie ne tient aucun compte. Cependant, aussi sur que mon ame existe, je crois que la perversité est une des primitives impulsions du coeur humain, – une des indivisibles premières facultés ou sentiments qui donnent la direction au caractère de l’homme». В переводе М. Квятковской: «А там уж взыграл на полную и безвозвратную мою погибель бес противоречия. Философия совершенно игнорирует это явление. Я же скорее усомнюсь, есть ли у меня душа, чем в том, что потребность перечить заложена в нашем сердце от природы – одна из первозданных и самых неотъемлемых наших особенностей, в которых начало начал всего поведения человеческого»[709].

Таким образом, краткое, но очень определенное признание в том, что По научил его рассуждать (как и Ж. де Местр, о котором следует говорить отдельно)[710]

, сделано Бодлером не без оснований. Однако это вовсе не означает, что им забыт Готье. Напротив, он по-прежнему постоянно ищет сближения между Готье и По. Так, свое неизменное восхищение «волшебной» поэзией Готье он подкрепляет скрытой цитатой из стихотворения По «К Елене»: муза Готье, которую Бодлер называет космополитической, «больше всего любит, стоя на ароматном берегу Внутреннего моря, золотыми словами повествовать нам “о славе Греции и о величии Рима”; и тогда она – истинная Психея, что вернулась из истинной Святой земли!»[711] Он находит нечто общее и важное для него самого в этих столь разных писателях; в его восприятии они оказываются в одном ряду с такими «философски мыслящими» авторами, как Дидро, Лакло, Гофман, Гёте, Жан Поль, Метьюрин и Бальзак: «одержимые манией философствования», пишет он в заметке к своему переводу «Месмерического откровения» (у Бодлера – «Révélation magnétique»), они не просто рассказывают об увлекательных событиях или об эмоциях, переживаемых персонажами, но стремятся уловить и выразить некое таинственное единство внешнего и внутреннего, явного и скрытого, зримого и прозреваемого внутренним ви́дением, очевидного и доступного лишь «ясновидению». В дальнейшем, познакомившись с поэзией американского романтика, Бодлер все острее ощущает свое внутренне сродство с ним и вполне мог бы сказать о По нечто подобное тому, что написал о музыке Рихарда Вагнера: «Мне казалось, что эта музыка

моя…»[712]

. Он узнает свои переживания и свое видение жизни в произведениях По и Вагнера так же, как в живописи Эжена Делакруа, и ценит их почти так же, как восхищается совершенством словесного искусства «безупречного» мэтра Готье. Главное достоинство этих художников в его глазах – то, что каждый из них творит свое искусство в высокой сфере духовного (réalité spirituelle), где красота приходит в таинственное соприкосновение с истиной, поэтому они и возведены им на пьедестал своего рода «святых от искусства», по выражению А. Леметра[713], адептов некоего эстетического братства или магистров духовного ордена. В то же время он видит в них своих «собратьев» потому, что в тривиальном сознании толпы они никогда не встречают понимания и сочувствия. Особенно близким себе в этом отношении он считает По, литературную судьбу которого воспринимает под тем же знаком, что и свою собственную: это участь про́клятого.