По долинам и по взгорьям

Я сунул под голову березовую плаху и лег. Начало сниться чудное. На высоком бугре стоит поп Иван и орет:

— А-н-а-ф-е-м-а!..

А внизу лихо отплясывает вприсядку Гришка Отрепьев. Рыжие кудри его так и подскакивают на лбу, и он раскатисто, как Шпынов, смеется. Сзади к попу на конях подъезжают Стенька Разин и Емелька Пугачев. Громко поют:

Поминайте добрым словомАтамана казака!

Потом вдруг я сам в шляпе с огромным пером, как у барыни Чубарихи, в белых фетровых пимах со звездчатыми шпорами, как у Бибикова, большого заводского чина, поддерживая на нырках д’Артаньянову миледи, похожую с лица на соседку Варюшку, качу на санках с крутой горы. А сбоку наперерез скачет верхом на трубе в кардинальской мантии наш начальник цеха и, открыв рот, гудит: «У-у-у-у!»

«Ведь это пять часов утра уж!» — мелькнуло где-то в подсознании. Я вскочил. Ванна была чуть теплой, а Федька сладко посапывал на дровах у топки. Не жалея кулаков, я растолкал его, и мы принялись разогревать металл.

Дежурство сдали как будто бы в порядке, но, заступая в свою смену под унылый трезвон вечерни, выслушали мы с Зотиным от начальника такой «акафист», что уже не чаяли и на заводе остаться. Градусник имел автоматическую запись, которая и подтвердила начальнику, что с трех до пяти часов утра металл остывал, а с пяти до шести наскоро разогревался. Вот за что, оказывается, прозвали этот прибор ябедником!

И в очередную получку за Разина и Пугачева, за ночное катание с миледи вычли у меня три рубля, а у Зотина, как у старшего, — вдвое больше.

Много было для нас с Федьшей премудростей в этом новом цехе. О химии я в пятиклассной школе ничего и не слыхал, а Федор, кончивший всего два класса, — и подавно.

Вскоре появились у нас два франтоватых студента из Питера — практиканты. Они часто стояли около опытной малой ванны со сплавом и разговаривали, то и дело употребляя непонятные, таинственно звучащие слова: «Натрий хлор», «Хлористый аммоний».

Шпынов заходил в наш цех каждый день. Он дотошно изучал записи, задавал быстрые, точные вопросы. Когда студенты при нем начинали произносить «ученые» слова, Шпынов рассерженно фыркал в усы и пренебрежительно бурчал: «Алхимики». Федя, услышав это слово, начал употреблять его в качестве нового, фасонного ругательства. Вслед за Зотиным стали поминать алхимиков и другие рабочие цеха. Студентов не любили за барскую манеру держаться, за белые перчатки, за то, что они не были похожи на сына Шпынова — Сергея, который дни и ночи практиковал в прокатке на правах простого рабочего.

Однажды Шпынов зашел в цех и осведомился у одного из студентов — Юрия Михайловича:

— Ну, как?

— Не выходит, Николай Николаевич! — пролепетал тот.

— Так-с… А что, позвольте вас спросить, вы прибавляли к сплаву?

— Хлористый аммоний, натрий хлор, — торопливо ответил Юрий Михайлович.

— Н-да-с… Значит, нашатырь, виноват, — хлористый аммоний и соль, то бишь натрий хлор, всыпали вы, а квашня все же не выкисла?

— Нет, к сожалению…

Шпынов повернулся в мою сторону, поманил меня пальцем и, вынув из кармана двугривенный, шепнул:

— Слетай в лавку, купи дрожжей.

— На все?

— На все.

Через пять минут, запыхавшись, влетел я в цех и отдал покупку. Шпынов подошел к ванне и провозгласил торжественна:

— Так вот что, господа! Коли вы и нашатырь, и соль поваренную сыпали — насыпьте-ка уж и дрожжей! Авось квашня-то и укиснет! — он сунул растерявшемуся Юрию Михайловичу в руки пачку дрожжей, пошевелил усами и закончил: — Алхимики!

После такого срама студенты дня через два уехали.

А работа в цехе шла полным ходом. Шпынов подолгу простаивал над записями, хмурил брови, раздумывал. Мастера «секретного» цеха делали все новые и новые опыты.

И вот как-то в начале лета, работая уже за помощника сменного мастера, я вытащил из ванны с расплавленным цинком первый лист железа, оцинкованный по новому, уральскому способу.

— Отец, правду ль бают люди, будто к нам царица приехала? — спросила однажды за ужином мать.

Я насторожился. Слухи о царицыном приезде ходили и у нас в цеху, но толком никто ничего не знал.

Отец не спеша зачерпнул ложкой щи, так же не спеша проглотил их и только тогда ответил:

— То не царица. Царицу, поди, калачом маковым сюда не заманишь. Она по богомольям ездит. Русского духа немка набирается. Приехала старой царицы сестра, вдовица Елизавета Федоровна.

— Чего же это она сюда припожаловала?

— Да, говорят, у их там, в царском доме, тесно стало, — усмехнулся отец, — места, значит, на всех баб не хватает, ну и, конечно, раздоры, ссоры идут. Отдохнуть надо — свежий воздух, значит, требуется. А наш-то куда как свеж!

— Экой ты, право, — досадливо нахмурилась мать, — все шутки на уме. Я его дело спрашиваю, а он смешки строит…

А сутра по всему заводу началась суета: туда-сюда бегали несколько десятков человек с шерстяными половиками. Я спросил мастера, зачем половики. Он усмехнулся:

— Чтобы государева тетя высочайшие ножки свои в заводской пыли не замарала.