По метеоусловиям Таймыра

Позвонил Гриневский, решил посоветоваться, что делать с новыми станками, которые главный инженер велел опять поставить на забой.

– Ну а мне чего звонишь? – перебил его Солонецкий. – Приказ дан – выполняй. – И, бросив трубку, сказал: – Только перестраховщиков нам не хватало.

– Гриневский? – усмехнулся Ладов. – Хваткий мужик, а чего-то засуетился.

– Довольно о работе, два дня как-нибудь без нас…

– Тебе бы отдохнуть, – осторожно посоветовал Ладов.

– Успеем, трави дальше.

И от этого «трави дальше» им стало легче, проще, как было много лет назад.

Ладов стал травить дальше, а Солонецкий, поглядывая на часы, мысленно клял ни в чём не повинного Пискунова, которого он почему-то всегда вспоминал в плохую погоду.

Наконец задребезжал телефон, и начальник аэродрома торжествующим голосом доложил, что туман рассеивается и вертолёт уже подлетает.

Стали суетливо собираться.

Ладов сходил за Кузьминым, тот долго и не особенно охотно облачался в охотничьи доспехи, но ружьё осмотрел с видом знатока.

– Охотился? – спросил Солонецкий.

– Давно.

– Значит, всё-таки нашего роду…

Расторгуев первым выскочил на улицу, распахнул в машине все дверки, широко улыбаясь и явно подсмеиваясь над нелепыми нарядами начальства.

– Не лыбься, а гони, – бросил Солонецкий, когда разместились в машине.

– Ну, ни пуха, – поспешил тот, с завистью оглядывая и тульскую двустволку Солонецкого, и пятизарядку Ладова.

– К чёрту…

Ехали молча, только на полдороге Кузьмин сказал, что Божко всё ещё живёт в малосемейке, ему надо бы квартиру.

– Справляется? – не оборачиваясь, спросил Солонецкий.

– Думаю его замом к себе взять.

Солонецкий кивнул:

– Квартиру выделим.

Вертолёт стоял на площадке. Быстро загрузились.

Остался позади посёлок, огни сварки в котловане, ушла влево заметённая, в синеватых торосах лента реки. Всё чётче проявлялись впереди горы, местами, словно шарфом, укутанные шлейфом низких застывших облаков.

На горизонте заалело солнце, лучи которого ещё не доставали до земли, но здесь, над ней, зайчиками метались по вертолёту. Каждый заметил это и улыбнулся, а Солонецкий украдкой даже пощупал тёплое осязаемое пятно света.

– Весна! – прокричал он на ухо Кузьмину.

Тот кивнул, тоже коснулся пальцами яркого пятнышка.

Какой же он к чёрту прагматик, подумал Солонецкий.

Ладов что-то напевал. И Солонецкий неожиданно для себя тоже стал напевать слова из песни, которую последнее время крутил Расторгуев: «…вот новый поворот, и мотор ревёт, что он нам несёт, пропасть или брод, омут или взлёт, и не разберёшь, пока не повернёшь за поворот…»

Горы вырастали тяжёлыми белыми глыбами, и если бы не тёмные пятна деревьев, их вполне можно было бы принять за кладбище айсбергов.

Вертолёт накренился, пошёл на снижение. Сделал разворот, стал опускаться рядом с занесённой снегом избушкой.

– Хозяин-то не встречает! – крикнул Ладов.

– Охотится… Давай! – Солонецкий шагнул к люку и первым спрыгнул в снег.

Отворачиваясь от воздушного вихря, стал принимать вещи.

Вывалился Ладов.

Легко спрыгнул Кузьмин.

Переждали, пока вертолёт поднялся, и медленно пошли к зимовью.

Зимовьё было протоплено, в кастрюле на печке Солонецкий нашёл пару отваренных куропаток.

– Располагайтесь, – скинул он шубу. – Перекусим и, пока светло, пробежимся.

Он не мог скрыть охотничий азарт. По-хозяйски оглядел жильё – всё здесь осталось таким, как он помнил. Сказал Ладову:

– Слышь, Саш, напомни мне, я Аввакуму рацию обещал.

– Напомню, – рассеянно отозвался тот, с любопытством оглядывая печку, стол, сооружённый из тонких стволов берёзы, полати…

– Как здесь жить можно? – ни к кому не обращаясь, сказал он. – Неделю-две, но не больше…

– Он пишет, – сказал Кузьмин, перебирая аккуратной стопочкой сложенные в углу полатей тетради. – А когда дело есть, жить можно.

Он раскрыл наугад одну из тетрадок. Неровные карандашные строки густо покрывали страницу с обеих сторон. Поддавшись любопытству, Кузьмин пробежал несколько строк («…так и большинство людей пытается сиюминутное, суетное выдать за истинное, вечное, им кажется, что они счастливы, но такое счастье – призрачно, оно подобно безумию пьяного, оно не оставляет ничего, кроме болезненного осадка, оно не облегчает, а утяжеляет душу и ведёт к лжежизни…») и захлопнул тетрадь.

– Что-нибудь любопытное? – заглянул через плечо Ладов. – Гениальный проект освоения этой глуши?.. А что, – он повернулся к Солонецкому. – Вполне допускаю явление в лице Аввакума нового Циолковского.

Он произнёс это без иронии, и все промолчали. Тут же решительно добавил:

– Пора. Хоть пару куропаток возьмём.

Первым, согнувшись, вышел из зимовья, вдохнул холодный, но уже пахнущий весной воздух.

Следом вышел Солонецкий. Оглядел знакомые склоны, и они уже не показались ему столь угрюмыми, как в первую минуту, когда навалились воспоминания…

– Давай, Геннадий Макарович, – наклонился он к двери. – По коням!

Привязал лыжи, подвигал ими, привыкая и разряжая нетерпение: сам удивлялся сегодняшнему азарту.

Рядом так же поспешно надевал лыжи Ладов.