По прозвищу Пенда

Писарь стал вслух читать грамоту. Прислушиваясь вполуха, приказный обронил, любуясь соболями:

– Мангазея сгорела. Палицын, поди, уже в Тобольске. Пусть нам десятину дают… – И вскинул лукавые глаза с каким-то намеком: – Сказано – на пяти стругах уходили. Пришли на четырех.

– Льдом унесло! – рассеянно пролепетал Лука, соображая, можно ли оставить цареву десятину здесь.

– Могло унести, могли продать, не оплатив ни продажной, ни покупной десятины, – посмеиваясь, ухмыльнулся сын боярский, игривым взглядом приглашая к разговору.

Пантелей, старательно молчавший до тех пор с окаменевшим лицом, не выдержал и прохрипел:

– Вот в Мангазее и ответим – продали или потеряли. И десятину государеву там же дадим!

Сын боярский подался вперед всем телом, вперил гневный взгляд в оборванца в казачьем колпаке. Тот не опускал глаз, не страшась грозного вида.

– Взять его! – властно крикнул молодому стрельцу и ткнул перстом в сторону передовщика.

Служилый досадливо мотнул головой, вздохнул, вынул из ножен саблю, положил ее на правое плечо, левой рукой взял Пантелея под локоть.

– Пойдем уж! – пролепетал неохотно.

Вдруг, споткнувшись, он отступил, удивленно разглядывая свою обезоруженную руку. Сабля оказалась у передовщика, и он так завертел ею над головой, что засвистел воздух и вокруг казака засверкал блестящий шар.

Приказный с неподобающей для его дородности резвостью оттолкнул писаря, скакнул через крыльцо за дверь, выглянул из-за косяка с испуганным лицом. Пантелей же воткнул саблю в землю, густо усыпанную щепой, развернулся, протиснулся сквозь гулящих зевак, которые стояли за спинами, и зашагал к стругам. Отделившись от толпы, следом за ним пошли Васька Бугор с братом Илейкой. За ними потянулись до полудюжины их дружков. Другие у крыльца стали выкрикивать писарю:

– Остепени Максимку! Пусть не идет против мира! И прежде был жаден, теперь вовсе… Руки загребущи… Глаза завидущи.

Срывавшимся петушиным голоском кто-то неуверенно пригрозил:

– В воду посадим, по старине!

Вздыхая и разводя руками, поплелся к берегу Лука Москвитин. За ним с поникшей головой двинулся Федотка, не проронивший у крыльца ни слова.

– Не дадим в обиду! – густым голосом горланил Васька Бугор, призывая гулящих дружков. Лицо его было красным от негодования. Широкоплечий Илейка с прямой, как колода, спиной, шел за братом, улыбался и молча, будто невзначай, потряхивал огромным жилистым кулаком, обросшим рыжим пухом: дескать, если кого вдарю – мокрое место останется.

– Не успел воеводскую шапку справить – уж и поклонов и поминок ему мало. Пелымец Албычев с Рукиным справедливей были, – направо и налево выкрикивал Васька.

– Без них без всех – и того лучше, – как медведь, проревел Илейка. – По старине хотим жить. Без служилых!

Следом за Лукой и Федоткой пришел писарь. Он безбоязненно протиснулся сквозь гулящих, прикрикнул на Ваську с Илейкой:

– Чего буяните! Сперва долг отработайте!

Те смутились, осекшись на полуслове. Писарь шагнул к стругу, где передовщик готовился выставить оборону, сел на борт, насмешливо поглядывая, как Пантелей надевает саблю.

– Не серчай! – сказал мирно. – Куражится Максимка. Я давно его знаю. Дали бы ему еще пару хвостов – приветил бы как лучших людей.

Слова писаря не были услышаны. Пантелей резко командовал кому какое оружие брать.

– Ну как он возьмет с вас десятину, если в грамоте писано, где и кому отдавать? – раздосадованно вскрикнул казак, обращаясь к разуму ватажных. Затем приглушенно выругался и добавил: – Дурака не вылечишь! – И прозвучали эти слова как-то двусмысленно: то ли об алчном приказном, то ли о вздорном передовщике.

– Тебя как кличут? – спросил Пантелей, пронизывая писаря леденящим взглядом.

– Максимка, Перфильев сын, – дружелюбно ответил тот, поглядывая на ватажных насмешливыми глазами. – Десятский из сургутских казачьих детей. Пока при острожке за подьячего… Служу. – Тряхнул чернильницей, висевшей на поясе, подал передовщику оставленную им грамоту. – Про вас слыхал от Ивашки Похабова.

Лука, боязливо поглядывая на казака и на обступивших струги людей, что-то бормотал, виновато разводя руками. Ссора с воеводой, хоть бы и не разрядным, не утвержденным в должности Сибирским приказом, не нужна была ни устюжанам, ни холмогорцам. Но увидев, как сам подьячий, хоть бы и временный, приязненно разговаривает с опальным передовщиком, он стал успокаиваться, придвинулся к говорившим.

– Вон – брат Ивашкин, – потеплевшими глазами Пантелей указал на Угрюмку.

Максим Перфильев ласково взглянул на молодца, приветливо кивнул ему. В толпе кто-то снова завопил:

– Не люб нам Трубчанинов! По-старому жить хотим!

Лицо писаря резко переменилось, властно сверкнули глаза.

– Что орете, как воронье на падали? – строго прикрикнул на галдевших. – Это боевой друг-товарищ Ивашки Похабы, – указал на Пантелея Пенду. – А то брат его родной.