По следам литераторов. Кое-что за Одессу

Если прочитать статью о нём в Еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона[578], то перед нами предстаёт этакий поэтический еврейский… Куприн: «светлая и радостная муза Ч., принесшая с собой в еврейскую литературу свежий аромат южных степей и лугов, радостный здоровый смех и опьяняющее чувство избытка непочатых сил и сладости бытия». И далее: «

сочные и яркие описания природы гармонично переплетаются со жгучим экстазом любви, любви земной, беззаботной, не знающей никаких рефлексий». Под стать была и внешность Черниховского. Вот как его описывает Ходасевич – его преданный переводчик: «Потом мы встретились в Берлине… в комнату врывается коренастый, крепкий мужчина, грудь колесом, здоровый румянец, оглушительный голос, стремительные движения. Не снимая пальто, усаживается на подоконник, говорит быстро, хлопая себя по коленке и подкручивая лихие казацкие усы. У него военная выправка и хороший русский язык с лёгким малороссийским акцентом. Ничего поэтического и ещё меньше – еврейского. Скорее всего – степняк-помещик из отставных военных…»[579]

В точности портрета легко убедиться, разглядывая новую банкноту в 50 шекелей.

Черниховский и, естественно, Бялик[580] осуществили и узаконили своим творчеством переход ивритского стихосложения к привычной нам сейчас силлабо-тонике: двухсложные ямб и хорей, трёхсложные дактиль, амфибрахий, анапест; даже четырёхсложные пэоны. Его стихи впервые опробовали на иврите многие размеры и формы, распространённые в европейской и русской поэзии. Недаром его любимым поэтом с детства был наш Александр Сергеевич. Вклад Черниховского в обогащение музыкальных возможностей иврита неоценим. Однако, как и в случае Бялика (см. главу 8), использование ашкеназского иврита с ударением на предпоследнем слоге мешает восприятию его стихов сейчас, когда ударения в словах сместились на слог последний

[581]. Да и мало кто из современных читателей понимает используемые им библейские конструкции. Так что чтение произведений поэта Черниховского – удел немногих знатоков[582].

Но можем предположить, что на выбор дизайна новой купюры в 50 шекелей повлияло ещё и обстоятельство, сформулированное в монологе Андрея Павловича Башкирцева в первом советском художественном фильме, посвящённом нашей космической программе – «Укрощение огня»: «… никто никогда не повторит того, что было совершено нами. Мы были первыми – и останемся ими уже на века! А это так трудно – быть первыми…

»

Теперь, как и обещали, проходим буквально 50 метров по Канатной от Еврейской к дому по Канатной, № 28. На доме целых две мемориальные доски. Одна сообщает, что в здании жил македонский учёный и культурно-национальный деятель Крсте Петков Мисирков, а вторая посвящена нашему герою: «Здесь в 1891–1893 гг. жил и работал великий еврейский писатель ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ (Шолом Нохумович Рабинович) 1859–1916». Сам дом весьма красивый: изящные ажурные балкончики по обе стороны от пары мощных эркеров, восточного стиля окна в самих эркерах, множество колонн на уровне второго этажа. Впечатление портит отвратительное (другого слова не подберёшь) состояние фасада. Интересно, что подумала, рассматривая этот фасад, внучка писателя Белла Михайловна Койфман (Бел Кауфман)[583], когда в 1998-м году (в 87 лет, кстати) прилетала в Одессу открывать мемориальную доску своему дедушке?

Сам Шолом-Алейхем просто отремонтировал бы дом за свой счёт. Он очень легко расставался с деньгами, в результате чего растратил состояние, унаследованное от тестя. Недаром Элимелех[584] Лоев так противился браку дочери Годл (Ольги) и её репетитора. Просто классический сюжет для романа – в том числе для недописанного автобиографического романа «С ярмарки».