По страницам «Войны и мира». Заметки о романе Л. Н. Толстого «Война и мир»

И снова – эти высокие слова: «властью, вручённой мне моим государем и отечеством», – в устах Кутузова не только не раздражают, они естественны, потому что естественно и величественно чувство, породившее их.

Оставшись один, он думает всё о том же: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»

Он не винит Барклая или кого-нибудь ещё, не оправдывает себя, не думает о том мнении, какое будет теперь иметь о нём петербургский свет и царь, – он терзается за свою страну…

«Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки…» – кричит он поздно ночью те же слова, которые сказал князю Андрею, когда только что был назначен главнокомандующим.

И будут. Именно потому будут, что старый немощный человек нашёл в себе силы медленно подняться на военном совете в крестьянской избе в Филях и взять на себя ответственность за отступление от Москвы.

9. Что такое патриотизм?

Вы помните длиннолицую княжну Катишь, кузину Пьера? Ту самую, у которой волосы были всегда так гладко причёсаны, что казались сделанными «из одного куска с головой»? Ту, что вместе с князем Василием собиралась припрятать завещание старого графа Безухова, хранившееся в мозаиковом портфеле, и тем самым ограбить Пьера?

Малоприятная особа. Но вот в августе 1812 года она явилась в кабинет Пьера, поскольку до сих пор продолжает жить в его доме. Пьер объяснил ей, что французы в Москву не придут, но княжна ответила: «Я об одном прошу… прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу».

Пьер попытался внушить ей, что опасности нет (это было ещё до Бородинского сражения), но княжна отвечала: «Я вашему Наполеону не покорюсь». И уехала на другой день к вечеру.

Даже Жюли Карагина-Друбецкая со своими штрафами за французские слова, со своими сплетнями, поклонниками, ужимками – со всей своей фальшью, даже она становится искренней, когда объясняет, почему решила уехать из Москвы: «Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д’Арк и не амазонка…»

Даже в её птичьей голове есть твёрдое убеждение: остаться можно для того, чтобы бороться, а не можешь бороться – уезжай. Другого выхода нет.

Никто не заставлял москвичей уезжать – наоборот, московский главнокомандующий граф Растопчин долгое время уговаривал их остаться и называл трусами тех, кто едет. Но они ехали «потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего… Та барыня, которая ещё в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга… делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию».

Где уж понять это Бергу, произносящему красивые слова о геройстве русских войск перед растерявшимся старым графом Ростовым: «Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нём генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове „российское войско“), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что-нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги…» Но тут же от красивых слов он переходит к делу: «Я зашёл, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом… И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете?..»

Они всегда находятся, эти люди, наживающиеся на общей беде, скупающие по дешёвке мебель, картины, вещи тех, кого горе гонит с насиженных мест. Они всегда искренни – как беспредельно искренен Берг в своём стремлении купить шифоньерочку и туалет «с аглицким секретом»; ему и в голову не приходит, что сейчас с т ы д н о думать о шифоньерочках.

Но выясняется, что при трагических обстоятельствах люди всё-таки лучше, чем можно было бы подумать. Ни от княжны Катишь, ни тем более от Жюли мы не ждали такого простого и естественного поведения: «Наполеону не покорюсь», а они оказались способны на него.

Когда Наполеон 2 сентября утром стоял на Поклонной горе, ожидая депутацию бояр с ключами от города, он не мог себе представить, что Москва пуста.

Нет, не пошла Москва мояК нему с повинной головою.

Не праздник, не приёмный дар,Она готовила пожарНетерпеливому герою…

Так писал об этом Пушкин. Толстой подробно рассказывает, как Наполеон создавал в уме речь, чтобы произнести её перед боярами, как он хотел быть великодушен и благороден, и милостив к побеждённому врагу – и как всё это сорвалось, потому что Москва была пуста. Уехали ещё в начале июля дворяне, для которых французский язык был родным, пока французы не пришли на их землю. Уехали и ушли пешком купцы, мастеровые, ремесленники.