По страницам «Войны и мира». Заметки о романе Л. Н. Толстого «Война и мир»

Глава о совете в Филях принадлежит, по-моему, к тем вершинам человеческих мыслей и чувств, о которых писал Страхов.

Толстой мог бы рассказать о военном совете, на котором решилась судьба Москвы, с точки зрения одного из генералов – например, Бенигсена, спорившего с Кутузовым. Бенигсен считал, что Москву нельзя отдавать без боя, и, вероятно, в душе ненавидел и презирал Кутузова, решившегося на такой шаг.

Можно было показать совет глазами Кутузова, одинокого в своём неколебимом решении спасти армию и для этого отдать Москву.

Толстой выбрал иной путь. Смелость, с которой он показал Бородинское сражение глазами ничего не понимающего Пьера, – даже эта смелость меркнет перед решением показать совет в Филях глазами ребёнка, шестилетней крестьянской девочки Малаши, забытой на печке в комнате, где идёт совет.

Малаша не знала того, о чём мы прочли в предыдущих главах: Кутузов ещё в день Бородина хотел атаковать французов, но это оказалось невозможно из-за огромных потерь, понесённых армией. Малаша не знала, что один только вопрос занимает теперь Кутузова: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал?»

Но Малаша видела, что «дедушка» (так она про себя называла Кутузова) сидел отдельно от всех, «беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстёгнутый, всё как будто жал его шею».

Глазами ребёнка мы ещё острее видим, как грустен Кутузов, как ему тяжело, как он прячется в тёмном углу и не хочет, чтобы члены совета видели его лицо.

Все долго ждали Бенигсена, который «доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции». Но, едва войдя в избу, он открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать её?»

Несколько дней назад на Бородинском поле мы слышали, как Кутузов сказал, что скоро неприятеля погонят «из священной земли русской», – и перекрестился и всхлипнул. Эта сцена вызвала у нас волнение, жалость, гордость – множество чувств, только не раздражение.

Теперь Бенигсен говорит о священной столице – и это раздражает, как скрип ножа по стеклу; напыщенностью веет от его слов – почему?

Малаша ни слов этих не поняла, ни, тем более, не могла бы почувствовать в них фальши, но в душе она невзлюбила «длиннополого» Бенигсена так же безотчётно и сильно, как полюбила «дедушку» Кутузова. Она заметила другое: Кутузов «точно собрался плакать», услышав слова Бенигсена, но справился с собой. Он почувствовал «фальшивую ноту» слов Бенигсена и подчеркнул её, повторив сердитым голосом: «Священную древнюю столицу России!..»

Бенигсен думает только об одном – как он выглядит на военном совете. Многим из присутствующих генералов больно и тягостно обсуждать вопрос: оставить ли Москву. Но многие, и Бенигсен в их числе, озабочены тем, как бы снять с себя ответственность за то, что неминуемо произойдёт. Произнести такие слова, которые потом, позже, будут красиво выглядеть в истории. Вот почему его слова нестерпимо слышать: даже у ворот Москвы он думает не о судьбе России, а о своей роли в этой судьбе.

Кутузов о себе не думает. Для него существует один вопрос: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сраженья?»

Малаша не понимает, что другие генералы тоже участвуют в споре. «Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между „дедушкой“ и „длиннополым“… и в душе своей она держала сторону дедушки».

Глядя на совет глазами Малаши, мы ничего не слышим, но замечаем «быстрый лукавый взгляд», брошенный Кутузовым на Бенигсена, и понимаем, что „дедушка“, сказав что-то длиннополому, осадил его». Кутузов напомнил Бенигсену его поражение в битве при Фридланде, где он выдвигал те же предложения, что и сейчас, и наступило молчание.

Глава о совете в Филях умещается на трёх страницах, но она одна из самых важных в романе не только потому, что в ней решается роковой вопрос об оставлении Москвы.

Глава эта потому поднимается «до высочайших вершин человеческих мыслей и чувств», что в ней идёт речь о той степени ответственности, которую иногда, в трудные минуты, человек бывает обязан взвалить на себя; о той степени ответственности, на какую способны далеко не все люди.

Вот сколько их сидит, боевых генералов, и вовсе не все они такие, как Бенигсен; среди них – храбрецы, герои: Раевский, Ермолов, Дохтуров… Но ни один из них не решается взять на себя ответственность и произнести слова: нужно оставить Москву, чтобы спасти армию и тем спасти Россию.

Потому и наступило молчание, что все поняли доводы Кутузова, но никто не решился их поддержать. Только один Кутузов, зная, что его будут обвинять во всех смертных грехах, имеет мужество забыть о себе: «медленно приподнявшись, он подошёл к столу.

– Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, вручённой мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление».