По течению

Бен не знал, плакать или смеяться от такого повествования, он уже давно заметил, что его все чаще тянет на громкий истерический смех от всего, что он видел. Там-то, в прошлой жизни, он половину счел бы сразу невероятной дикостью, а тут научился мириться со всем этим, даже не вспоминая, что якобы весь мир уже использует те же стиральные машины. Или его весь мир был слишком узок, или его миру бесстыдно лгали. Там же его учили не общаться с детьми алкоголиков, а здесь одна из них вдруг почудилась ему единственной родственной душой.

— Да я уже заметил, что здесь сплошная проверка теории вероятности, — невесело усмехнулся Гип, на что лицо Салли вдруг снова покрылось непроницаемой маской деланного безразличия и почти снисходительности: то выражение, с которым она сумела все поведать о себе, значит, снова речь должна была пойти о той жизни до продажи в рабство:

— Там тоже была, Бен. Маньяк в подъезде, вор в подворотне, неплотно закрытый люк на улице, дерьмо в дешевом кафе, химический завод недалеко — чем не проверка? А в последние годы Детройт вообще чёрти чем стал.

Бен неловко замолчал, когда Салли опустила пониже голову, делая вид, что нет в жизни важнее занятия, чем оттирание пятна с очередной красной майки — видимо, обстирывала весь аванпост. В конце концов, женщины там не только постелью отрабатывали свой хлеб. Что доводило Бена до безотчетного ступора — такие порядки существовали не только на острове, здесь же в своей гротескности они просто лучше просматривались для таких вот близоруких к окружавшему миру, как он.

“Тогда я понял, в каком примерно районе жила эта девочка и задумался, а изменилось ли хоть что-то для нее? — делал доктор запись в несуществующий дневник. — И этот остров — нигде и всюду, как расплата за нашу несвятость”.

— А еще я здесь майки крашу по трафарету! — улыбнулась радушно Салли, отчего солнце заиграло на каждой ее озорной веснушке. Может, именно из-за них не нашлось на нее покупателя. А к лучшему или к худшему — кто скажет?

Бенджамин чем больше знакомился с ней, тем меньше понимал, кто смеет ей причинять вообще боль. За что?..

— Пиратские? — поддерживал беседу доктор.

— Ага! — энергично закивала девушка, поднимаясь и вскоре выплескивая воду из таза, развешивая белье на проводе, продолжая. — Привозят самые дешевые с большой земли… Вообще сюда товары привозят, ты же заметил, что тут ведь все есть: и чай, и сахар, и мыло! Косметики только нет, не для кого.

Она явно храбрилась и пыталась находить даже в этом средневековом строе свои положительные стороны.

— Ну… Кое-чего явно не хватает, — не забыл напомнить Бен, обращаясь громким голосом как бы к собеседнице, а на деле доводя до сведения пиратов, что надо бы добыть побольше необходимого всем товара. — Антибиотиков, например. Часто слишком использовать приходится.

Главарь, деловито обсуждавший что-то на причале с наемниками Хойта, прибывшими с южного острова, на миг и правда обернулся, но махнул рукой, однако Бен понял, что его услышали. В этом содержалась его небольшая власть. Да и вообще он, почти как воин, владел жизнью и смертью, но в ином ключе.

Салли все еще улыбалась, даже присутствие Вааса ее не пугало, она оживленно отвечала:

— А я вот беру трафарет и краску и рисую череп белый… Недавно баллончик граффитера нашли! Это весело! — отчаянно доказывала она себе, но запиналась. — И помогает… Отвлечься.

Внезапно донесся грубый прокуренный голос проходившего мимо караульного:

— Эй, Гип, не особо лезь к шл*шке Вааса, а то еще прострелит тебе башку или что пониже…

Ему вторил другой пират, расхаживавший в красных шароварах, поглаживавший свежевыбритый череп с татуировкой и поигрывавший ножом с видом маньяка:

— Хе-хе, или подвесит за это “что пониже”. Помнится, одного ***ого ракьят так и казнили на днях.

— А вопил-то! Как паршивый кот, воин на***. А-ха-ха! — разразились хохотом несколько пиратов.

Салли примолкла, точно пришибленная, только молча с озлобленным упорством довешивала белье, и читалась в ее движениях ненависть к каждой поганой тряпке. Бен стоял, словно соляной столп, не зная, как снова отогреть, вернуть ту лучистую, практически по-детски чистую улыбку на лице девушки. У доктора на душе скребли не кошки, а существа более неприятные, нематериальные, черные, теряющиеся очертаниями голодных теней:

“Они называли ее самыми гадкими словами. Боюсь, что и не одни они посмели бы применить такие эпитеты к бедной девочке, будто она сама выбирала такую судьбу, будто выбирала, где родиться. И что она могла? Вечно сопротивляться Ваасу? Убить себя, чтобы не выносить все это унижение? Как будто за грехи отцов всегда расплачиваются дети. А мы никогда не видим их, этих детей, а если видим, то брезгливо отворачиваемся. Откуда берутся все эти неблагополучные семьи? И почему мы смеем называть себя цивилизованным миром в таком случае?”.

***