По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

Ни тучки. С утра — погода.И значит, снова тревоги.Октябрь сорок первого года.Неспешно плывем по Волге —Раненые, больные,Едущие на поправку,Кроме того, запасные,Едущие на формировку.Я вместе с ними еду.Имею рану и справку,Талоны на три обеда,

Мешок, а в мешке литровку.Радио, черное блюдце,Тоскливо рычит несчастья:Опять города сдаются.Опять отступают части.Кровью бинты промокли,Глотку сжимает ворот.Все мы стихли,примолкли.Но — подплывает город.Улицы ветром продуты,Рельсы звенят под трамваем.

Здесь погрузим продукты.Вот к горе подплываем.Гора печеного хлебаВздымала рыжие ребра,Тянула вершину к небу,Глядела разумно, добро,Глядела достойно, мудро…

«Эстетическое преобразование действительности» непременно, неизбежно для Слуцкого. Волга, по которой подплывают к хлебной горе, — значительнее, символичнее, эстетически значимее, чем просто рельсовый путь в степи. Зато прозаические обороты, канцелярит оставлены почти без изменений: в прозаической записи — проезжающие, пробегающие, эвакуированные, спешащие на формировку; в стихотворении — «раненые, больные, едущие на поправку, кроме того, запасные, едущие на формировку». Прежней осталась и «информация» — гора хлеба под открытым небом; такая же и эмоция от этой «информации» — «за 1,5 тыс. км от фронта Россия представилась мне необъятной и неисчерпаемой».

Покуда солдата с тылаРжаная гора обстала,В нем кровь еще не остыла,

Рука его не устала.

Прибавилось нечто похожее на гиперболу и метафору к констатации факта: «Однако хлебная гора не убывала» —

Гора же не убывалаи снова высила к небусвои пеклеванные ребра.Без жалости и без гнева.Спокойно. Разумно. Добро.

Но и метафора, и гипербола скромные, потому что сама по себе реальность, действительность — гиперболична, метафорична, едва ли не сюрреалистична: гора из буханок хлеба, курящаяся теплым домашним печным паром под ноябрьским небом. Заметим, однако, что эта гора может вызвать восхищение только у поэта, у эстета, чуть ли не символиста. Какое количество хлеба будет испорчено в этой горе? Вымокнет? Раскиснет? Размокнет? Эти вопросы скрадываются ритмом, той самой одической интонацией, о которой мы и ведем речь:

Не быть стране под врагами,А быть ей доброй и вольной,Пока, от себя отрываяПоследние меры хлеба,

Бабы пекут караваиИ громоздят их — до неба!

«Записки о войне» — точка опоры для Слуцкого, то, из чего он вырастал, чему старался оставаться верным, несмотря на изменившуюся жизнь, несмотря на себя изменившегося. Давид Самойлов в 1956-м писал ему: «…это тема твоих военных записок — толковый образованный офицер, организующий правительства и партии в освобожденных странах. Не продолжай этой темы — она опорочила себя»[118]. Слуцкий и сам это чувствовал. По прошествии многих лет после того, как он весело описал тюрьму для «буржуев» в «Записках о войне» и в своей ранней балладе, он написал стихотворение «Странности»:

Странная была свобода!Взламывали тюрьмы за границейи взрывали. Из обломковстроили отечественные тюрьмы.

Любопытно, что у молодого Слуцкого, у «якобинца» XX века, в тридцать третьем голодном году сравнивающего Харьков с Парижем 1793-го, а в тридцать седьмом читавшего «серьезные книги про Конвент» в поисках ответов на вопросы о сталинском терроре, не так уж много стихов с якобинскими санкюлотскими аллюзиями. Солдат заслонил для него не только пейзажи, но и якобинца. Слуцкий написал одно стихотворение, впрямую связывающее войну, которую вел Советский Союз в 1944–1945 годах в Европе, с войной, которую вела революционная Франция в 1792–1793-м. Это стихотворение «Комиссары»:

Комиссар приезжает во Франкфурт-ам-Майн, —молодой парижанин, пустой человек.— Отпирай! Отворяй! Отмыкай! Вынимай!Собирай и вноси! Восемнадцатый век!