По ту сторону фронта

Немало мне приходилось выступать на собраниях в немецком тылу перед самыми различными людьми. Я привык и к напряженному молчанию слушателей, и к тихому шепоту, пробегающему иногда среди них, и к резким неожиданным выкрикам с мест. Рядом с внимательными, полными ожидания взглядами я привык ловить в глазах у некоторых и недоверие, и отчужденность. Разные бывали люди, и жизнь в постоянном соседстве с врагом заставляла настораживаться и меня, и их. Так вот на собрании в отряде Пронягина мне показалось, что среди дружеских взглядов партизан, моих собратьев и товарищей по борьбе, мелькнули чужие и недружелюбные глаза… Показалось? Нет, не показалось. Не успел я окончить, как откуда-то из-за спин других послышался вопрос, заданный нарочито грубым и вызывающим тоном:

— А кто ты такой будешь?

И на секунду молчание.

— Я — батальонный комиссар Бринский. Всем известно, что я здесь делаю.

Другой голос:

— А мы не знаем, какие у тебя полномочия.

И опять первый:

— Надо проверить, откуда этот пижон, которого ты привел.

Это относилось к Черному: аккуратный новенький костюм его бросался в глаза.

Я рассердился:

— А сам ты кто такой, чтобы спрашивать? Давай выходи, рассказывай.

Я не знаю, что бы сказали эти два крикуна, — им не дали говорить. С разных сторон понеслись короткие реплики:

— А ты бы, Васька, помалкивал!.. Мы комиссара знаем!.. Да чего его слушать — продолжайте, товарищ комиссар!..

Крикуны присмирели. Их никто не поддержал. Черного собрание встретило, как своего, как представителя Москвы.

Доклад его о жизни и напряженном труде советских людей на Большой земле захватил всех. Радостно было узнать, что Москва вовсе не разбита, как об этом писали немцы, а живет своей обычной кипучей жизнью, что заводы, эвакуированные в тыл, работают напряженнее и производительнее, чем в мирное время, что скоро будут брошены на фронт многочисленные хорошо обученные резервы Советской Армии. Рассказал он и о фронте, где еще недавно командовал батальоном автоматчиков. Слова его дышали такой глубокой уверенностью в недалекой уже победе, что слушатели невольно заражались его настроением.

Он закончил, но люди хотели его слушать еще, хотели узнать подробности, спрашивали про метро, про Большой театр, про институты, про заводы, где они работали, про улицы и даже про дома, в которых жили. Хорошо зная Москву, он отвечал на многие из этих вопросов, а слушатели задавали новые вопросы, и казалось, что этому конца не будет. Только недостаток времени заставил нас прекратить беседу, да и то пришлось пообещать, что на обратном пути мы зайдем в отряд Пронягина. Позднее мы действительно побывали у них. Пронягин с комиссаром отряда Ковалевым тоже заходили на нашу базу, чтобы познакомиться с нашей жизнью и работой. Мы вместе составили радиограмму в Москву о действиях отрядов имени Щорса…

В тот же день к вечеру мы были в отряде Картухина, расположенном неподалеку. Здесь все было иначе. Картухин отрапортовал нам по-военному, приложив руку к козырьку своей черной кожаной фуражки. Он был высок, крепок, хорошо сложен и, несмотря на прохладную осеннюю погоду, одет по-летнему. Гимнастерка защитного цвета хорошо сидела на нем, ремень туго стянут. По самой внешности чувствовалось, что это офицер. Да и в лагере все было не так, как у Пронягина. Даже шалаши, разбросанные в тени могучих тенистых дубов, выглядели не такими жалкими и беспорядочными. Никаких очагов, никаких котелков, никаких домашних хозяек. Позади лагеря находилась общая кухня, где кашевар готовил пищу для всех. Да и сами бойцы производили иное впечатление: они были выдержаннее, скромнее и дисциплинированнее пронягинских.

Работа нам здесь предстояла иная. Мы уже были знакомы с этим отрядом: после свентицкого совещания он присоединился к нам и выполнял в основном наши задания. Теперь я хотел сформировать из картухинских бойцов отряд для посылки на Украину, о котором писал мне Батя.

Было уже поздно. Собрание проводили при свете костра. У костра я потом всю ночь беседовал с партизанами — с каждым в отдельности, отбирая подходящих людей.

Утром (отбор еще не был закончен) Картухин полувопросительно-полуутвердительно сказал:

— Молока выпьем?

Мне сразу припомнились те глечики, которые хранят крестьяне в погребе или опускают на веревке в колодец. Молоко в них приобретает какую-то особенную живительную свежесть, а когда его наливают в стакан, стекло запотевает.

— Не мешало бы, — ответил я Картухину. — Холодного!

— Я пошлю в деревню.

— Нет, не надо. Докончим и сходим сами…

Докончили и отправились в Свентицу. Было воскресенье, но на улице деревни не заметно воскресного оживления. Во время оккупации даже в тех местах, которые фашисты еще не разорили, постоянно чувствовалась какая-то настороженность, какое-то напряженное ожидание.

Скрипел журавель колодца, перекликались через дорогу две тетки, ребятишки визжали, копошась в пыли недалеко от околицы, а на бревнышках — «на дубках», как здесь говорят, — сидели человек двенадцать пожилых мужиков и вели медленную беседу. Когда мы подошли, они выжидающе примолкли.

— Здравствуйте, добрые люди!