По ту сторону фронта

— Добрый дзень! Добрый дзень! — Мужики вежливо встали и сняли фуражки.

— Ну, как живете? Что нового?

— Да вот — газета…

Это был один из тех подленьких листков, которые выпускали на захваченной немцами территории какие-то писаки.

— А что там пишут?

— Да что… — крестьянин замялся. — Совестно говорить. Ну, пишут, что теперь у Советской власти хлеба не будет, и тракторов нет, и танков нет. Дескать, Украину они взяли, Харьковский завод взяли и до других добираются. И вот, нет танков. Воевать нечем… Другое дело…

— Брешут как собаки! — не выдержал Есенков.

— Подожди, Тимофей… А еще что пишут?..

— Ну, опять про Красную Армию, будто бы всю ее в плен забрали, и уж теперь Советская власть китайцев на помощь зовет. Своих не осталось.

— И это врут.

— Да замолчишь ли ты? Слушай, когда рассказывают.

— А что его слушать? — вступил в разговор самый старый из крестьян — настоящий патриарх с белой бородой по пояс. Он имел в виду, конечно, не своего собеседника, а газетного писаку или Геббельса, или Гитлера. — Что его слушать? Лучше бы вы, товарищи, рассказали.

Долго упрашивать не пришлось. Есенков разошелся. Как бы отвечая на брехню фашистской газеты, он заговорил о своей Сибири.

— Пишут, что хлеба не будет, а на что же наши колхозы? — Есенков был одним из организаторов своего колхоза, потом работал в нем бригадиром, и уж он-то знал, что сибиряки не оставят Россию без хлеба… — Танков нет? Тракторов нет? А на что же наш Челябинский завод? — Есенков его видел, Есенков его строил, Есенков знал, что сибиряки дадут стране и орудия, и оружие.

Слушали. Деревенский патриарх качал седой головой:

— Нет у немцев настоящей силы. Кабы была — не изуверствовали бы так. Вот они пишут о своей победе, — продолжал он, указывая на газету, — а сами что делают? Жгут. Режут. Вы дальше нас ходите, больше нас видите.

Много иллюстраций к этой звериной политике фашистов видели мы на своих путях, но сейчас мне хочется рассказать об одном эпизоде.

Недалеко от Картуз-Березы взорван был поезд, в котором ехал большой немецкий генерал — «с железным крестом и дубовым листом» (золотое шитье в форме дубовых листьев на воротнике). Его только контузило во время крушения, но, когда он на другой день попытался продолжать свое путешествие, поезд снова наскочил на мину, и генерал с «дубовым листом» не спасся.

Этот взрыв был делом рук Каплуна. Он, как обычно, дернул за шнурок, протянутый к мине, но дольше обычного задержался около дороги, рассчитывая, что немцы опять будут палить по сторонам и не смогут причинить партизанам никакого вреда. Однако на этот раз фашисты вели себя иначе: должно быть, им уже влетело от генерала за предыдущее крушение. Солдаты, подгоняемые офицерами, высыпали из уцелевших задних вагонов, в небо полетели осветительные ракеты, началось прочесывание придорожных кустов. Пули засвистели над самыми головами подрывников, рассыпавшиеся в цепь гитлеровцы шагали в какой-нибудь сотне метров.

«Вот попали! — подумал Каплун. — Теперь не выберешься».

Это был один из тех не редких в партизанской жизни моментов, когда смерть заглядывает прямо в глаза. Трудно удержаться, чтобы не встать, чтобы не выстрелить в ответ на немецкие пули. А мысли лихорадочно быстро бегут, сменяя одна другую. Рано еще умирать: мало еще сделано. Правда, шесть немецких эшелонов он, Степан Каплун, уже уничтожил, с лихвой расплатившись не только за себя, но за других — за своих родных, за близких, за русских людей, стонущих под ярмом захватчиков, — но этого мало… В этот момент он вспомнил жену и детей, оставшихся там, далеко у границы. Вспомнил так ясно, словно увидел их, и, казалось, в этом воспоминании нашел новую твердость, новую силу.

Рассказывать долго, а на самом деле это пронеслось в голове Каплуна в течение нескольких секунд и даже не задержало его командирского решения.

Он подал сигнал к отходу. Но ведь на виду у врага, в редких кустах, насквозь пронизанных молочным светом ракет, под непрерывным огнем автоматов и пулеметов не встанешь и не пойдешь. Пришлось ползти по-пластунски, переваливаясь с кочки на кочку, проваливаясь и увязая руками в болотной жиже. А пули продолжали свистеть вверху, а ракеты взвивались почти беспрерывно, и голоса гитлеровцев, перекликающихся позади, долго еще преследовали группу.

Полкилометра такой дороги измотали людей. В довершение беды, отрываясь от преследователей, группа потеряла ориентировку.

Непроглядная безлунная ночь. Болота, леса и снова болота… Никаких деревень, никаких дорог, никаких указателей. И костра нельзя разложить, чтобы обсушиться. И есть нечего. Голодные и мокрые, так и брели до рассвета.

Утром солнышко обогрело, в лесу стали попадаться черника, брусника и местами малина. Но разве ягодами насытишься?.. Кругом над зубчатой стеной леса весь день вставали столбы густого дыма: фашисты в отместку за крушение жгли ни в чем не повинные деревни. Ночью эти пожары сливались в сплошное зарево, со всех сторон охватившее горизонт.