По ту сторону фронта

Сергей молчал, должно быть, ему нечего было сказать. А в хату между тем протиснулись следом за нами Куликов и Сураев: у Ляхов уже спали, и им не хотелось беспокоить семью, в которой было много маленьких детей. Но здесь, у Соколовских, они не успели даже поздороваться. Неожиданно для всех нас, словно в ответ на мой вопрос, зазвенели и посыпались разбитые стекла, взвизгнули пули: по всем окнам сразу полоснули немецкие пулеметы и автоматы.

В таких случаях нельзя теряться, медлить. Трудно передать, что пронеслось в эти секунды у меня в голове, но скорее всего это была мысль: «Прочь из этой мышеловки!»

— За мной! — крикнул я и выскочил из дому.

Снова — ясный лунный свет и белые сугробы. Пули посвистывают и здесь. Выйти из ворот и думать нечего, да и во дворе оставаться нельзя.

— Давайте в сарай, — торопливо сказал Сергей, — а потом на огороды.

В сарае был полумрак. Только сквозь незаконопаченные щели просвечивал лунный свет да видны были вспышки выстрелов и отблеск трассирующих пуль.

— Все тут? Целы? — спросил я, выглядывая во двор и сжимая в руке выхваченный на бегу пистолет.

— Целы, — ответил Куликов.

— Батюшки! — вдруг вспомнил Сергей. — А у меня автомат на чердаке и пистолет, и пара гранат. Придется возвращаться.

— Иди.

— А вы, товарищ комиссар, напишите записочку Бате. Я ее через Нину передам.

На первой попавшейся бумажке (кажется, это была наша партизанская листовка) при свете, падавшем в щель неплотно притворенной двери, я написал:

«Батя, мы окружены. Бьемся до последнего патрона. Живыми не сдадимся. Честно умрем за Родину. Отомстите за нас».

Куликов записал свой адрес и тоже передал Сергею: кто останется жив, должен сообщить его родным.

Сергей взял бумажку и выскочил из сарая, но на середине двора вдруг изменил направление и побежал к воротам крича:

— Не стреляйте! Не стреляйте! Корзун, не стреляйте!

Огонь прекратился, и мы слышали, как, распахнув ворота, он говорил кому-то:

— Там их четверо. Комиссар с ними.

И стало понятно, почему на эту встречу он вызвал не только меня, но и моих заместителей. Сам ли он это выдумал или в гестапо ему приказали — план был ясен: сразу обезглавить отряд… И мы даже пулю ему вдогонку не успели послать!

— Вот когда он показал себя, — сказал Куликов, жестко сжимая губы. — Уж я-то его знал.

А Сураев добавил:

— Э-эх, жалко, что вы не разрешили расстрелять его. А теперь вот самим приходится погибать через такую гадину.

Это был упрек — жестокий и справедливый упрек командиру. Да, я не разрешил. Не сумел догадаться. Сергей жил, как свой человек, в хорошей семье и аккуратно выполнял все наши указания… Но — аккуратно ли? Вот он сбежал из Холопиничей, не пошел с отрядом в Нешково, без спросу поехал регистрироваться, не явился по вызову на связь. Одно к одному. Сопоставить бы только эти факты. Не догадываться надо было, а проверять. Строже. Придирчивее…. А вот теперь — окружены. Я даже зубами скрипнул от злости. Но мысли были ясные, отчетливые. Старался, насколько это возможно, представить себе расположение огневых точек противника. Должно быть, они заняли дом напротив, через улицу. Конечно, так: ведь в этом доме жила сестра Корзуна. Значительно левее — колхозные сараи, и оттуда была стрельба. С обеих сторон вдоль улицы били пулеметы. А сзади, со стороны озера, на огородах, тоже строчит пулемет. Пожалуй, из такого кольца и хорошо вооруженным трудно выбраться.

Вот и сиди, и жди. Правильно говорят, что хуже всего на свете ждать и догонять. А когда приходится ждать смерти… совсем плохо! Да, смерти, незачем себя обманывать.

— Стрелять до последнего, живыми не сдаваться! — сказал я своим товарищам тоном приказа. Потом подумал и добавил: — Оставить по одному патрону для себя.

— Есть, товарищ комиссар.