По ту сторону фронта

И снова все замолкли. Странный наступил перерыв. Мы перевели дух, приникли к холодной земле, но успокоиться не могли. Напряжение не ослабевало ни на минуту. Такое бездействие тяжелее боя… А мысли бегут… Вспоминается… Почему перед смертью вспоминается так много, и многое — непонятное раньше — становится таким ясным?.. Я словно раздвоился. Гляжу из-за дубового косяка в неприкрытую дверь сарая, вижу белый снег, черный забор и над ним колеблющиеся отсветы выстрелов и яркие ниточки трассирующих пуль. Я не пропущу, я замечу любое движение противника. А где-то внутри меня, словно стремительно развертывающиеся кадры киноленты, встает и давнишнее, и настоящее. Все вместе. Я не боюсь смерти. Сколько раз встречался с ней лицом к лицу. И в своих товарищах я уверен. Но мы знаем коварный замысел врагов. Они хотят взять нас живьем. Будут с тебя кожу сдирать или повесят, как говяжью тушу, подцепив железным крюком за челюсть (так повесили хорошего партизана полтавчанина Шевченко). Радоваться будут твоим мучениям: «Поймали комиссара!» Но это им не удастся!.. И укоризненный голос говорит мне: «Сам виноват!» Суровый укоризненный голос. Да ведь это звучит в моей памяти голос старого учителя и друга комиссара Чепыженко из Чонгарской дивизии! Я совершенно ясно представляю себе его лицо, вижу, как он качает головой: «Ну, Антон, попал! А разве я не учил тебя еще в тридцать третьем году? Ты был и пионером, и комсомольцем и стал коммунистом. И везде тебя учили. От бойца ты вырос до комиссара. Сам учишь других. Разве можно простить тебе такую оплошность? Раззява!» Да, гак он и говорил, бывало, наказывая и выручая меня. И сейчас бы ты выручил меня, дорогой учитель, и опять повторил бы это обидное слово «раззява». Вот и Батя тоже твердил мне, и совсем недавно, о бдительности: «Ваша доверчивость — большой недостаток. Погибнуть — дело не сложное. Смелость без ума — не велика сума». Ох, как бы мне сейчас попало от Бати!.. А в самом деле — что он скажет о нашей гибели? Ведь он даже не узнает, как это произошло, кто нас предал. Сергей использует мою записку как оправдательный документ. Он и Батю может заманить в такую же ловушку… Нет, этого не будет! Надо хоть какую-то весточку послать. Пусть и Батя, и все наши товарищи услышат правду. Пусть и наши далекие семьи, и наши дети узнают, что мы не попусту пропали, что мы погибли в бою, как подобает советским солдатам, не сложив оружия… Пошарив в кармане, я вытащил пачку денег, тридцаток, и вдруг мне пришло в голову, что именно на тридцатке и надо написать: другую бумажку затопчут, не посмотрят на нее, а тридцатку и затоптанную обязательно поднимут, а значит, и прочтут.

«Батя, нас предал Сергей. Держим бой. Будем биться до последнего патрона. Живыми не сдадимся. Прощайте!»

Написал и бросил тут же в сарае; потом — на другой тридцатке, потом — на третьей: какая-нибудь из них попадется в руки наших друзей.

Мы не переставали следить за врагами сквозь щели сарая.

На белом фоне сугробов видно было, что полицаи прошли двором в хату. Должно быть, обыскивали ее и вернулись обратно во двор. Держась на приличном расстоянии от двери сарая, Сергей прокричал:

— Сдавайтесь, ребята! Вас четверо, а против вас — восемьдесят четыре человека. Что вы будете умирать за большевиков? Если вы сдадитесь, вам все простят. Вам хорошую работу дадут.

Голос его срывался, должно быть, от страха, а слова подсказывал Корзун, угрожая ему пистолетом. Мы молчали, и предатель, обращаясь уже не к нам, негромко произнес:

— Я вам говорил. Комиссар живым не сдастся. И остальные такие же заядлые.

Полицаи снова начали стрельбу. А мы лежали, притаившись, на земляном полу и не отвечали ни на слова, ни на выстрелы.

Враги решили перехитрить нас. В нашем сарае, только в другой стороне, стояла корова вдовы Соколовской. Полицаи воспользовались этим: сунули в руки старухе фонарь, послали ее вперед, якобы за коровой, а сами за ней, с гранатами.

Разгадать этот нехитрый маневр было легко. Я приказал своим:

— Приготовить гранаты. Будем прорываться.

Как только передний полицейский подошел шагов на пять, Куликов выстрелил в него из пистолета, а я, распахнув дверь сарая, выскочил наружу.

— За Родину! Смерть предателям! Ура!

Куликов и Сураев бросились следом за мной.

Полицейские сразу очистили двор, а мы, стреляя на ходу, выбежали из ворот. Я бросил вслед убегавшим одну гранату, потом вторую и был уже посреди улицы. Но пулеметы противника ударили с обеих сторон. Сураев упал, и мне пришлось вернуться.

— Сураев, ты жив?

— Жив.

— Ну, ползи назад.

А сам я задержался во дворе, чтобы захлопнуть ворота, благо у них была только одна створка. Опомнившиеся полицаи снова усилили огонь, бросали через забор гранаты, но теперь им почти не было видно двора; только калитка оставалась незакрытой.