По ту сторону фронта

Когда я был совсем молодым, в моде были клетчатые кепки, и даже на коробке папирос «Купишь-куришь» Одесской табачной фабрики изображен был юноша в этакой шикарной кепке. С тех пор у нас и саму кепку прозвали «купишь-куришь». Прошли годы, и я, пожалуй, даже удивился, увидев клетчатую кепку в нашем отряде в начале Великой Отечественной войны.

Шел сентябрь 1941 года. Погода была неровная. Дождь принимался идти по нескольку раз в день. Проглянет солнышко, подует ветер, а потом опять дождь. И вот в такую погоду по осклизлой мокрой дороге на нашу гурецкую заставу явился одиннадцатилетний хозяин этой старомодной кепки.

— Где тут командир? — спросил он.

Долговязый Пат смерил его насмешливым взглядом:

— А тебе зачем? Докладывай здесь.

— Значит, надо. Нечего мне докладывать.

— Герой!.. Ты думаешь, что мы со всего района будем ребятишек собирать?

Бойцы заулыбались, и только один, пожилой, примирительно произнес:

— Ну, чего издеваешься?.. А ты, малец, шел бы лучше назад. Какой из тебя партизан?

— А чем не партизан? Ты не гляди, что я ростом маленький…

Случайно и мы, работники партизанского штаба, оказались тогда поблизости. Клетчатую кепку в группе бойцов видно было издали.

— Гляди, какой нарядный, — усмехнулся Щербина. — Что ему надо?

Мы подошли.

— В чем дело?

Бойцы расступились.

— Да вот герой в партизаны просится.

А вид у героя был далеко не героический. И кепка, надвинутая по самые уши, и домотканая бурая свитка, и брезентовые туфлишки — все это промокло до нитки. Мальчик продрог и, хотя старался держаться независимо и бросал на Пата сердитые взгляды, вызывал скорее жалость, чем какое-либо другое чувство.

— В партизаны? Ну, сынок, ты это зря надумал, — решительно заявил Куликов. — Тебя как зовут-то?

— Иваном.

— Так вот что, Ваня, иди домой, подрасти немного, а повоевать еще успеешь.

— А не успеешь — так и славу богу, — добавил пожилой боец.

Но Ваня стоял на своем:

— Я — пионер. Что я буду сидеть сложа руки! Каждый должен сражаться с фашистами.

Тогда и я вступил в разговор:

— Это верно, что каждый должен. Ну а как ты будешь сражаться? Тут сила нужна.

— Я сильный. Я, если хотите…

Заметив, что мы относимся к нему сочувственно, он заговорил горячо и быстро:

— Я могу… Я, чего хочешь, могу. Хочешь, гранату брошу? И с автоматом умею.

— Ладно. Идем с нами.

Я не собирался принимать мальчишку в отряд, но уж если он так просит, попробуем. Его горячность понравилась мне. А главное, жалко было оставлять его на улице: дождь начинался снова. Пускай хоть обогреется в помещении.

В штабе сняли с него свитку и повесили просушиваться. Сняли и кепку, да еще посмеялись над ней.

— Головной убор «купишь-куришь»… Как ты будешь воевать в такой шапке? Тебя немец за три версты на мушку возьмет.

— Отдайте, дяденька.

— Да ты не обижайся, ведь мы тебе добра желаем. — Куликов попытался пригладить его белокурые вихры, но мальчик отстранился и буркнул куда-тег в сторону:

— Я и не обижаюсь.

— Характерный хлопчик!

— Теперь рассказывай, кто ты есть? Фамилия-то у тебя имеется? Или, может быть, ты бесфамильный?

— Почему бесфамильный? Мы Ковалевы. Спросите в Григоровичах про Игната Ковалева, это мой отец был.

И рассказал все. Отец его умер еще до войны, мать осталась с четырьмя детьми, сестра — старше Вани, два брата — моложе. Ваня окончил четвертый класс, учился отлично, хотя, кажется, не был особенно послушным учеником. В пионерском отряде был звеньевым, но теперь спрятал свой красный галстук, надежно спрятал, немцам его не найти, и решил уйти в партизаны. Мальчик показался нам смышленым и отлично знал всю округу: и Волосовичи, и Таранковичи, и Чашники, и Лепель, и Борисов — и, как многие крестьянские дети, не боялся ни расстояний, ни погоды.

— Ну, вот что, Ваня, в отряд мы тебя сейчас не возьмем. Ты нам будешь полезнее как связной или как разведчик: где большого не пропустят, там тебя не заметят… Для начала пойдешь в Чашники и, смотри, запоминай…

Так Ваня получил первое партизанское задание.

Постепенно мы привыкли к нему и к его пестрой кепке. Часто появляясь в отряде и прекрасно выполняя все наши поручения, он стал своим среди партизан. Потребность любить детей, заботиться о них свойственна советскому человеку, и люди, оторванные войной от семьи, привязались к чужому мальчику, как к родному. Привязался и я, словно он был мне сыном. Нередко, глядя на-него, припоминал своих. Живы ли? Я уже не надеялся снова встретиться с ними. И если Ваня долго не показывался, все — и я в первую очередь — начинали беспокоиться. А он все жаловался, что ему поручают только мелкие, не опасные и не трудные дела, требовал задачи важнее и сложнее.

В половине октября, вернувшись после довольно долгой отлучки (это было уже не в Гурце, а в Столбецком лесу), я не застал Ваню в лагере. И на другой день его не было, и на третий тоже. Я спросил Куликова:

— Где-то наш Ваня? Уж не случилось ли чего с хлопчиком?

— С таким ничего не случится, — уверенно ответил Куликов, — наш Ваня пошел на Большую землю.

— Как так? Кто позволил?

— Его Довбыш послал.

Мне это не понравилось.