По ту сторону крыши

Белые. Таких глаз я никогда не видел. Выцветшие и мутные, словно запылённое стекло, они смотрели будто насквозь. Жуткое зрелище. Мы шли с дедушкой из магазина, когда незнакомая бабушка стукнула тростью прямо у меня под ногами. Я хотел было сказать что-то резкое, но дедушка опустил ладонь мне на плечо и поздоровался:

– Здравствуй, Мара.

– Твоему внуку, – голос её, точно лезвие по пенопласту – такой же противный и скрипучий, – не помешает хоть иногда смотреть под ноги.

Я округлил глаза от возмущения и поджал губы.

– Ну, знаете…

– Я помогу тебе спуститься с небес, – женщина хмыкает и сплёвывает на землю. – Конечно, он умрёт. Ты многого не замечаешь, но я вижу, как ты мучаешься от этой мысли, и как страдает твоё сердце. Слишком наивное, чтобы признать, что это неизбежно, ребёнок.

– Мара, – дедушка сжал пальцы на моём плече.

– Думаешь, он всегда будет рядом? Прими это, пока не поздно. Иначе потом придётся слишком много плакать.

– Мара, – дедушка повторил чуть громче.

– Ты и сам это видишь, – она подняла трость и потрясла ею в воздухе, – Господь решил оставить меня без глаз, но наделил даром видеть человеческие души. И я вижу, что его душа не находит покоя. Он страдает и будет страдать ещё долго. Пройдёт много времени, прежде чем этот глупый мальчишка сможет смириться. Это твоя вина.

– Я услышал тебя, Мара, – дедушка взял меня за руку и потянул за собой.

– У него твои глаза. Твои! – крикнула вслед старуха и зашлась в приступе кашля.

– О чём она говорит? У тебя глаза серые, а у меня карие. Как они могут быть одинаковыми? – я едва успевал за дедушкой. Обычно он ходил медленно и никуда не торопился, а сейчас шёл так быстро, будто хотел убежать от чего-то.

– Всему своё время.

Это всё, что сказал тогда дедушка. Когда мы дошли до дома, он заперся в кабинете и не выходил до самого ужина. Я сел на качели – деревянную плашку, перевязанную верёвками и подвешенную на ветке тута. Странное чувство, которое впервые я ощутил в поле дождя, вернулось. Дыхание сбилось, кончики пальцев закололо от холода, в горле неприятно защекотало. Я посмотрел в сторону летней кухни, где готовила хангяль бабушка. Мой любимый. Но от этого стало только хуже. На глазах выступили слёзы и нос защипало. Может, это всё от лука… Точно! Для хангяля нужно много лука, вот и захотелось плакать. Ведь других-то поводов нет. Нет?

Я обернулся. Сквозь мозаику стеклоблоков угадывалась дверь кабинета. Наверное, дедушка сейчас разбирает прошлые планы уроков или печатает на машинке. Скоро он откроет застеклённые двери и выйдет во двор. Прямо сейчас и откроет. Ещё секундочку…

А в голове гремели слова старой женщины: «Конечно, он умрёт». Я спрыгнул с качели и замотал головой, жмурясь до белых пятен в глазах.

– Нет, не будет этого! – подошва тапочка упёрлась в камень, я полетел назад и, оказавшись на земле, закричал в голос.

Испугавшаяся бабушка выбежала ко мне и опустилась рядом на колени. Она прижимала меня к себе, попутно ощупывая – не ушибся ли. Но такие раны никто разглядеть не в силах.

– Неправда! Неправда! Неправда! – я вопил на весь двор, задыхаясь от слёз и отчаянно пытаясь поверить в свои же слова. Но старый скрипучий голос в голове обернулся в мой собственный и повторил:

– Он умрёт…

Дверь кабинета тихо скрипнула и закрылась.

***

На следующий день я пришёл к этой женщине сам. Она, как и вчера, сидела на лавочке возле железных ворот и стучала тростью по земле. Голова её была опущена. Только сейчас я заметил, как странно она одета: тёмно-синий платок, прижатый плетённым ободком к макушке, большие серьги с круглыми звеньями, длинная юбка с бахромой и чёрная рубашка со стоящим воротником. На плечах шерстяной платок, закреплённый брошкой в форме паука. В такую-то жару… Странная она.

– Я не смогу помочь тебе, и никто не сможет, – стоило мне подойти, как старушка заговорила своим противным голосом. – Каждый через это проходит по-разному, каждому уготована своя дорога, и какой она будет, не узнаешь, пока на неё не ступишь. Твоё сердце волнуется, я вижу, – она подняла голову и причмокнула губами, сморщив нос. – Дай руку.

Я был уверен, что это она виновата в моём волнении. Что именно из-за неё в груди так тесно. Мне даже подумалось, что она прокляла меня. Но всё же я протянул руку, потому что где-то глубоко внутри знал, что так надо.

Старушка нахмурилась, дрожащей ладонью водя по воздуху, и, лишь коснувшись моей, продолжила: