Победитель

Валерий Павлович поспешно облачался в плащ. Протянул руку:

— Ну!.. видите, как!..

И вышел в коридор.

Капитан прикрыл дверь и повернулся к Плетневу. Глаза его сощурились от злости.

— Ваше звание!

— Старший лейтенант Плетнев!

— Вы что себе позволяете, товарищ старший лейтенант! Кто вам дал право при посторонних!.. — Он орал яростным полушепотом, желваки так и играли на скулах. — Вам должно быть хорошо известно, что Москва на особом положении! Идет подготовка к Олимпиаде! А вы!.. — Смерил Плетнева презрительным взглядом. — Как только таких в органы берут!..

Шагнул за порог и с демонстративным лязгом задвинул за собой дверь…

Немота

Время текло, ложилось тонкими слоями, каждый из которых был совсем прозрачным, но если посмотришь через несколько, то уж и не все, пожалуй, разглядишь. Ольга училась, старалась, была отличницей, страшилась тети, не устававшей повторять, что если в семиклассном аттестате у нее будет хоть одна оценка «удовл.», то отправят ее пасти колхозный скот и зарабатывать трудодни. Жизнь никак не хотела возвращаться в нормальную колею — муку все еще считали чашками да стаканами, вся еда шла на порции, на щепотки, и хлеб, когда был, делили как просфору — чуть ли не по крошкам. Едва обзавелись коровенкой — так ее украли, когда дядька Лавр перестал спать в хлеву. Похоже, кто-то из своих навещал, из знакомых, потому что собака не подняла тревоги, и дядька ее чуть не убил — Ольга собой загораживала. В общем, снова настала черная полоса. В школу она брала с собой два заскорузлых драника с шелухой. Хлеб с салом ели на переменах только дети колхозных начальников. После занятий стрелой летела домой, чтобы впрячься в хозяйство. Как стаивал снег, ходила к тетке Антонине на Глиняную горку. Тетка Антонина делала кирпичи. Она была совсем уж голь, по теплу жила в шалаше, а в холода бывший кузнец Митрохин пускал ее в колхозный хлев. «Эх, — говорила тетка Антонина, с нечеловеческой натугой мешая глину. — Олюшка-Оля!.. Единственное для нас спасение — кирпичи делать! Люди купят за какие-то мелочи — и хорошо!..»

Школа кончилась. Ни одной оценки «удовл.» в аттестате не оказалось, но все равно все понимали — теперь нужно ей идти работать в полную силу, поддерживать семью. Однако дядя, покряхтев, решил, что раз она такая умная, то нужно учиться дальше, а поскольку здесь учиться негде, то придется уехать, а раз она уедет, то одним ртом станет меньше, и тогда они тут сами как-нибудь прокормятся.

В Москве у троюродного дядьки Василия была комната восьми квадратных метров. Две ночи они с его младшим сынишкой Борькой спали на сундуке, крепко обнявшись, чтобы не упасть, а на третий день дядька Василий взял ее за руку и повел искать учебу с общежитием. И все сложилось самым лучшим образом! Правда, ни метрики, ни паспорта у нее не было, но деревенский дядька Лавр прислал вымоленную в сельсовете подходящую справку, Ольга сдала экзамены на пятерки, поступила в медучилище и получила стипендию!

Весной сорок первого года она узнала, что снова в деревню на дядин адрес пришло письмо. Мама сообщала, что переписку им разрешили — большое счастье, хоть, конечно, писать тут уже особо некому, да и читать тоже… Что обещают вот-вот отпустить и даже, возможно, амнистировать. Тогда могли бы они вернуться в Белоруссию, в свою деревню Якушонки. Но она знает, что колхозники устроили в доме контору, и скоро он сгорел по их неосторожности. То есть жить им негде, а строить новый дом некому и не на что. Поэтому они уж лучше останутся здесь, на Урале…

Ольга в ту пору сдавала выпускные экзамены в училище и готовилась к поступлению в мединститут. Она все прикидывала, как выкроить времени и денег, чтобы навестить маму и сестер, — но вдруг загудела земля подземным гулом, с хрустом стронулись пласты истории, зашевелились, пошли — чтобы размять, расплющить, размазать миллионы и миллионы людей!.. — и вместо того чтобы ехать на Урал, она была зачислена медсестрой в полевой медсанбат.

Уже в начале июля их привезли куда-то под Тулу, поселили в казарму, частично обмундировали. Поначалу она получила солдатские штаны, тяжеленные ботинки сорок четвертого размера и обмотки к ним. Оказалось, однако, что обмотки несовместимы с простыми солдатскими штанами. Тогда взамен ей выдали защитного цвета галифе. В свою очередь, с обмотками и галифе никак не гармонировал серый плащик — вместо него ей пришлось облачиться в какую-то засаленную куртку. Гражданская вязаная шапочка тем более не сочеталась с казенным обмундированием, и на смену ей явилась пилотка. Пилотка тоже была велика, то и дело съезжала на самые глаза.

— Значит, так, — сказал старшина Можный, насмешливо озирая их строй. — Я как понимаю…

Он еще раз внимательно осмотрел каждую из тридцати пяти девушек. У половины из них обмотки уже размотались и конфузно сползли на шнурки ботинок. Лица испуганные, жалкие.

Можный вздохнул.

— Я так понимаю, — мягко сказал он. — Скоро вы шух-шугель отсюдова — и станете медсестрами. В атаку бегать вам не придется. Ваша забота другая — раненого бойца обиходить. И вернуть в строй. Верно?