Победитель

Вот говорят люди: пан или пропал! Да ведь на войне как жизнь устроена: минуту назад пан, а прошла минута — и ты пропал. Или наоборот: все, думаешь, конец, гибель! Ничто не спасет! никто не поможет! только зажмуриться осталось!.. Но миг прошел, секунда стукнула, и все вдруг поменялось: дуриком, на шармачка — а какая удача!

Вспомнить хотя бы стычку под Пологами!.. В батарее два пулемета ездили на тачанках — для прикрытия. Патронов вечно не хватало, действовали пулеметы редко. Но пулеметчики были хорошие — одного уж не вспомнить, а второй как живой перед глазами стоит: Костей его звали, Костей Питерским, потому что из Питера, а фамилия, может, и значилась в каких списках, да теперь не докопаешься. Сухощавый такой паренек, молчаливый.

Вышли в направлении Гуляй-Поля. Сыпал редкий снег, утро мутное, сырое, пелена облаков трепетала в молочном свете невидного солнца. Впереди показалась какая-то колонна. Едва различимая в снежной мгле, она спокойно и уверенно двигалась навстречу. Почему-то Кравчук не послал разведки. Предположил, что это свои. Почему? Откуда могла взяться здесь красная пехота?.. Но, должно быть, их командир был не многим лучше Кравчука. Тоже ему что-то примстилось. В общем, все совершенно спокойно дожидались, когда колонны сойдутся.

Кроме Кости: он отъехал со своим пулеметом вбок, снял чехол и неспешно приготовился к бою.

Махновцы подошли вплотную, после первых окриков началась стрельба и суматоха, тут Костя выпустил несколько коротких очередей, и все было кончено: дорога оказалась завалена убитыми и ранеными. Кому-то удалось убежать. Остальные сдались.

Вот и вся история. Прикончили раненых, расстреляли пленных… А куда их? Ни у красных, ни у белых, ни у махновцев не водилось ни лазаретов, ни докторов, ни лекарств. Тюрем тоже не было. Отпустить — снова возьмутся за винтовки… Вот и выходит, что выхода нет. Только в расход. Да и как они сами-то с пленными обращались!.. Мишу Хлопчика и еще трех парней нашли — четвертованы; должно быть, шашками ноги-руки им рубили… А их, значит, — отпускай?.. Ну и, понятно, кто погорячее из ребят, тоже шашками…

Трофим этого не любил. Хоть и понимал неизбежность военной смерти, а все же брезжило сомнение в душе, тяготило. Не хотелось убивать. Слава богу, в батарее особо не до пленных — батарея есть батарея, нужно пушками заниматься, а не шинковкой… Он и в бою, бывало, старался в людей без дела не стрелять. В лошадь целил. Хоть и лошадь жалко, конечно. Однако свалишь лошадь — а всадник жив, вот и выходит, что не взял греха на душу. Уж как его судьба дальше сложится — дело десятое. Коли надо, так пусть сами, кто поохотливей. Желающих позверствовать всегда хватает. Смотреть на них противно, а подумаешь — как их судить? Ведь начать разбираться — война есть война. Почему нельзя раненого убивать? Здорового, стало быть, можно и нужно, а раненого — нельзя? Непонятно. Нечестно, что ли? Так никто о честности и не говорит. Какая на войне может быть честность? Для дураков разговоры. На войне убить — всегда честно. Врага берут внезапно, с тыла, из засады, превосходящим числом, наверняка — то есть, если подумать, чем подлей, тем лучше. А если собрать честных — ну, скажем, попов, что ли… или учителей каких — и сделать из них армию, так эту армию один взвод нормальных вояк в два счета разметет и уничтожит… Нет, война — дело такое… не до совести тут и не до чести!..

А все же вспомнишь, как входила конница «червонцев» в отбитые села, так сердце и захолынет!.. Мощь!.. На сильных конях, с полной выкладкой вьюков!.. Пестровато одетые, конечно, но — все как один в смушковых папахах с красными верхами, лихо сдвинутыми набекрень! И — лампасы! без конца и краю лампасы!.. Да алые ленты в конских гривах, в челках!.. Да с песней!.. С гиканьем!..

Трофим бросил еще один окурок на откос насыпи, и он остался лежать там, дотлевая. Как ни медленно текло время, а все же луна немного съехала вправо. Горы, что виднелись на горизонте, выступили вперед, выпятились…

Но все равно сейчас нельзя понять, какого цвета эти горы — серебро луны красило все вокруг на свой салтык. Да Князев знал — подножия у них желто-бурые, верхушки зеленые; днем можно будет разглядеть дальние пики — кипенно-белые шапки, сияющие на солнце. Он бывал в тех снегах, когда гоняли банду Касымхана Маленького. Снизу не видно, а подлезешь — так и нет там никакого сияния, только мутный ноздреватый лед. Часто так в жизни: издали смотришь — одно видишь, подойдешь ближе — другое. Вот и выходит, что…

Трофим усилием воли отогнал следующую мысль, уже опасно накатывавшую за этой, потому что знал и всю горечь ее, и всю безнадежность. Тут как раз и паровоз свистнул, потянул, вагоны принялись дергаться и стучать друг об дружку железными своими ладошами; состав тронулся, пошел, поплыла трава, степь тоже двинулась, медленно скрылась кибитка безвестного обходчика, все уходило и оставалось за спиной — только луна висела на прежнем месте, упрямо не желая выпускать его из поля зрения.

Он задвинул дверь, замкнул и тоже лег.