Победное отчаянье. Собрание сочинений [4]

То, что я пишу, конечно, не разнос Л. Я не имею на то права, да, кроме того, это было бы неблагодарно, – Л. подарил мне много высоких переживаний. Я только констатирую факт, что Л. относился к своему таланту пренебрежительно, как пренебрежительно относился он и к своей физической жизни. Факт неоспорим, – биография Л., даже кратчайший ее конспект, говорит, что мы имеем дело с человеком желчным и беспокойным. Он кочует всю жизнь и не уживается нигде. Сначала кочует из университета в университет. Впоследствии в школу гвардейских прапорщиков. Гусар лейб-гвардии, он, на свое счастье, страшно близко принимает к сердцу гибель поэта Пушкина, пишет пылкое стихотворение: «На смерть поэта», где бросает язвительный вызов определенным влиятельным общественным кругам:

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов.

В этих строках есть нотка личной задетости, помимо глубокой скорби за Пушкина. Кто, как не сам Л., был обломком рода, обиженного игрою счастья. Какое огромное падение: его отец – небогатый армейский офицер, имевший предком шотландского знаменитого барда Лермонта, жившего в 11 веке.

Неизвестно, отразились ли эти обстоятельства на характере Л. Критик марксистского толка написал бы статью: «Трагедия Лермонтова в марксистском освещении», где подробно исследовал бы причины, предавшие поэзии Л. тот, а не иной оттенок. Канва его мыслей была такова, что дворянин, род которого утерял свою былую значительность, переживает себя разночинцем. И отсюда он вывел бы и желчность Л., и многие причуды его биографии.

Хочется все-таки думать, что это не совсем так, что личность гораздо свободней, чем видят ее марксисты, что не только общественные условия создают ее, что дело где-то в центре личности, в глубине души, что ли. С этой стороны я хочу посмотреть на Л.

Собственно с Л. (о Пушкине скажу несколько слов потом) начинается новая русская поэзия, которая до самых последних лет носит в себе хаос.

С Л. поэты привыкают быть ослепленными своими страданиями и страстями. С Л. отсутствует у русских поэтов объективное к себе отношение, что придает русской поэзии ей только свойственный исступленный характер. Об идеализме русской литературы мы достаточно наслышались, но никто не задумывался, спасительные или не спасительные идеалы рисовала русская поэзия. Идеал Л., во всяком случае, не был спасительным. Лермонтов почти до самой смерти находился во власти байроновских настроений, оправдывая свое пристрастие к английскому поэту сходством характеров: «Нет, я не Байрон, я другой, еще неведомый избранник…» Несомненно, что Байрон влиял на впечатлительного Л. своей, действительно, подавляющей индивидуальностью и, может быть, сыграл в жизни Л. роковую роль, так как «показывать миру свои когти» он обучился у Байрона. На свое несчастье, он забывал, что он не в Англии, но в Росси, в стране, где возможно всё, где размеры таланта никогда не спасали людей от гибели. Кроме того, он страдал недостатком рассудительности, он так сильно любил людей, что не был в состоянии презирать их внутренне и смиряться перед ними внешне. В светском обществе его самолюбие уязвляли поминутно, он играл в холодность, разочарованность и заносчивость, стали его укрощать и, наконец, укротили в 1841 году рукою некоего Мартынова.

Я сейчас не пишу монографии, я хочу провести одну только мысль, что Л. отнесся к себе небрежно сам, скорей, даже не небрежно, а злобно, почти как враг. Он был в вечном с собой разладе, и вся жизнь его при пристальном рассмотрении представляется перманентным самозамариванием, саморазрушением. Он вел ненормальный образ жизни, – то ночные оргии, то ночная работа. Но к этому приспособилось бы его железное тело, если б не примешалась еще причина психического характера. Л. внутренне никогда не давал себе свободы в противоположность непосредственному Пушкину. Немудрено, что образ «темницы» часто мелькает в его стихах. «В каменный панцирь я ныне закован, каменный шлем мою голову давит». Скованность сквозит в выборе тем Лермонтовым, он значительно однообразней Пушкина и почти всегда выражает равнодушие ко всему, – самая пагубная для поэта черта. Об этом хорошо говорит Гоголь: «Безрадостные встречи, беспечальные расставания, странные, бессмысленные любовные узы, неизвестно зачем заключаемые и неизвестно зачем разрываемые, стали предметом его стихов и подали случай Жуковскому весьма верно определить существо этой поэзии словом «безочарование». Безочарованием Л. сковал свой мозг так, что потом не стало сил освободиться.