Побег [СИ]

Высоченная, более трех метров, деревянная фигура грубо вырезанной из дерева женщины с обвислыми грудями сидела на большом, плоском камне. Толстые, выпирающие ее губы были черны от высохшей крови, а в руках у нее покоилось широкое блюдо, чуть ли не медный таз, доверху заполненный золотыми монетами и грубыми украшениями… И справа, и слева от идола, вдоль стен, покрытых халцедоном натечным, навалом лежали десятки, сотни отрубленных по локоть рук. Многие явно лежали уже не один десяток лет, высохли и сморщились, но от некоторых шел ни с чем несравнимый запах гниения… Рой черных, отливающих зеленью мух, жужжа, поднялся над этими страшными трофеями (или жертвоприношениями?) при моем приближении. Я — человек, истинно верующий в Бога, но даже под расстрелом вряд ли бы согласился на уничтожение этой, пусть языческой, но все равно почитаемой людьми святыни…

Я выскочил из пещеры, и как оказалось — вовремя. В том направлении, где остались мои казаки, слышались глухие выстрелы наших винтовок и раскатистые — дробовиков… Подбежав к товарищам, я понял, что они отстреливаются вслепую, не видя противника, а те, напротив, из густых зарослей малины и морошки, стреляли прицельно, наверняка. И у Давыдова и у Громыко уже кровоточили небольшие, но болезненные раны от крупной дроби местных охотников. Выстрелив пару раз в сторону кустов, я, а следом и оба приказных бросились к тропе, ведущей на плато, пригибаясь к земле и петляя на бегу… Крупная дробь еще долго царапала камни, за которыми мы прятались, пока короткими перебежками поднимались в гору.

— Кажись, оторвались, ваше благородие, — прохрипел Давыдов, выскакивая на плато и бросаясь к своей лошадке, коротко заржавшей при виде хозяина.

— Да, оторвались, — подумал я, направляясь к встречающему нас старшему уряднику Петру Попову. — Оторвались… Надолго ли?»

10.

…Зима шла на убыль. У кедра лохматые лапы несколько приподнялись от земли и изогнулись — нет более верной приметы, что дело идет к весне… Да и без кедра все было ясно: конец зиме, конец…

«…Что затуманилась, зоренька ясная,

Пала на землю росой!

Что призадумалась, девица красная,

Очи блеснули слезой!»

— Ну, ты, дед, даешь, — хмыкнул Савва и резким тычком вогнал жало топора в доску крыльца. — Мало того, что ты и так со мной ежедневно болтаешь, ровно живой, так теперь еще и петь надумал…

Он сидел на просохшем под солнцем крыльце, босой, подстелив под ноги кусок лосиной шкуры: солнце солнцем, но снег даже во дворе пока еще полностью не сошел — прохладно…

— Ну, так что же, Савушка, — в голосе Хлыстова явно чувствовались виноватые нотки. — Я, понимаешь ли, песню эту очень любил… Иной раз скачешь по степи, долго, день почитай из седла не встаешь, да если еще шашкой от души намашешься, а вот запоешь, негромко, для себя, вполголоса, и веришь, как будто и не уставал. Сам не знаю отчего…

«…Много за душу твою одинокую,

Много я душ погублю;

Я ль виноват, что тебя, черноокую,

Больше, чем душу, люблю!»