Побежденный. Рассказы

— Оставь, пожалуйста, эту романтику, — с горячностью перебила Тереза.

Ганс ненадолго задумался, но не позволил ей отвернуться от панорамы.

— Наверно, он погиб. — Тереза негромко застонала. — Очевидно, был солдатом, пешкой в громадной шахматной партии, как я, и убивал, как я.

Тереза, силясь не расплакаться, ухватилась за лацканы его мундира.

— Я убивал, потому что мне приказывали, — с нарастающим волнением продолжал Ганс. — Тереза, ты прижимаешься к человеку, который исполнял свой долг, бесконечно, бесконечно совершая убийства в течение пяти лет и разбивая сердца тех, кого в глаза не видел!

С одной стороны, Ганс был потрясен тем, что такое может говорить немецкий офицер, всегда презиравший эмоции как помеху грандиозным идеалам, с другой — слова лились потоком из его уст, словно он вынашивал их в душе не один год.

— Знаешь, чего я наделал? — взволнованно спросил он. — Я был повинен в изнасиловании, поджогах, кражах, грабежах, как и в убийствах. В России, Голландии, Югославии, как и в Италии. И самое страшное, Тереза, что я был не единственным. И даже не самым худшим. Это было самым обычным делом. Самым обычным!

Потом Ганс успокоился. Внимания к себе вновь потребовала возвышенная, героическая сторона его натуры.

— И ты из-за каприза, под влиянием минуты, отказалась любоваться этой красотой. Этой спокойной бесконечностью, словно бы говорящей: «Все тщетно. Ты не движешься вперед. Не движешься назад. Мечись туда-сюда, как угодно, но ты стоишь на месте и ждешь нашей воли».

Поскольку Ганс произносил эту возвышенную тираду по-немецки, Тереза поняла не все, однако она ждала не этого тристановского монолога и потому чувствовала себя жалкой и вместе с тем заинтригованной.

— Отведи меня обратно в клуб, — попросила она.

— Кто он был?

— Нет, нет, пожалуйста, не надо.

Ганс оставался непреклонен. Признания, сожаления, победы, успехи, ошибки должны существовать в широком, а потому достойном масштабе. К черту раздражение, нужна ярость. К черту мелкие драмы, они должны быть трагичными. К черту удовольствие, нужно исступление.

— Где он погиб?

— Нет, нет, нет! — завопила Тереза и бросилась ничком на кровать. Ее худенькая спина вздымалась и опускалась в ритме неудержимых рыданий.

Ганс, разрывавшийся надвое между только что обретенной грандиозной свободой и суровым кодексом, которого твердо придерживался в менее волнующие минуты, снова превратился в бесчувственного офицера и, сев рядом с плачущей Терезой, сказал:

— Давай переменим тему разговора, что скажешь? Поскольку эти слова не возымели действия, он принялся читать по-немецки грустное стихотворение.

В конце концов Тереза успокоилась от естественной усталости, а не от его актерского мастерства, как вообразил Ганс. Медленно подняла на него взгляд, и скажи она в тот миг, что ей не шестнадцать, а десять лет, он бы ей поверил. Повинуясь порыву, он обнял ее и поцеловал в лоб. Она ради тепла прижалась к его грубому мундиру и тупо уставилась в окно.

Они просидели молча, покачиваясь взад-вперед, больше получаса, и к концу этого времени Ганс Винтершильд, трижды упоминавшийся в официальных сообщениях, кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями и подвесками, герой национал-социалистического движения, признал тот странный факт, что их молчание было красноречивей его самых впечатляющих слов и что потому он влюбился.

Не столь уж далеко, в центре другой гряды холмов, капитан Валь ди Сарат получил любопытное сообщение, что 108-й пехотный полк перевели из Сан-Рокко аль Монте во Флоренцию.

7

Ганс покинул Терезу, когда она заснула в его объятьях. Мягко уложил ее и укрыл одеялом. Денег решил не оставлять, потом подумал, что это может быть истолковано как попытка получить что-то задаром. Положил несколько банкнот на шаткий столик возле кровати и пробормотал две строчки из стихотворения средневекового поэта Альбрехта фон Иогансдорфа, которое выучил наизусть в школе:

Michmacht der Tod ihrer

Liebe wohl scheiden…Anders niemand:das habe ich geschworen…[44]

Вышел он бесшумно, щеки его горели от сознания случившегося.

На улице у Ганса возникло желание побродить. В голове у него теснилось множество противоречивых мыслей.

«Какое право я имею влюбляться? Какая есть гарантия того, что я влюбился? Что знаю хоть что-то о любви? Что мое предназначение позволяет мне ослабеть, стать глупо-сентиментальным, женственным?… Нет, если это действительно любовь, она должна быть великой, такой, чтобы за нее стоило сражаться, стоило умереть, и, возможно, мне суждено погибнуть в битве со словами нежности на устах».

На сей раз Ганс остановился перед статуями и стал упиваться их надменным неодобрением. Под клубящимся пологом туч аллегорические фигуры с лицами римских сенаторов, казалось, шевелились в своей вечной спячке.