Почему ненавидят Сталина? Враги России против Вождя

Мы полагаем(курсивы мои. – К.Р.), что в наших газетах при опубликовании отчета о показаниях Рейнгольда не вычеркивать имена правых

. Многие подсудимые называли запасной центр в составе Радека, Сокольникова, Пятакова, Серебрякова… Все инкоры в своих телеграммах набросились на эти показания как на сенсацию и передают в свою печать. Мы полагаем, что при публикации отчета в нашей печати эти имена также не вычеркивать» [47].

То, что иностранные корреспонденты набросились на «жареные» факты, естественно; как и волка – журналиста «кормят ноги». Однако обратим внимание на другую особенность текста телеграммы. Уже само то, что Каганович просит у Сталина разрешения «также не вычеркивать» из «отчета в нашей печати эти имена», – свидетельствует о том, что ни ход процесса, ни его последствия не планировались заранее.

В противном случае еще перед началом суда на столе Кагановича должен был лежать список очередных «жертв» и заготовленный текст сообщения для печати. Ибо иначе – для кого подсудимые называли в ходе процесса имена своих единомышленников? Для судей? Для НКВД? Или для Сталина? Зачем это было нужно? Пригласить на суд иностранных корреспондентов и не позаботиться о том, чтобы объяснить новые аресты населению страны, – это абсурд: советский обыватель иностранных газет не читал.

Подсудимые признались, что они принадлежали к плохой компании. В заключительном слове Зиновьев заявил: «Мой дефективный большевизм превратился в антибольшевизм, и я через троцкизм пришел к фашизму. Троцкизм – это разновидность фашизма, и зиновьевщина – разновидность троцкизма».

Названные участниками процесса поименно, но еще остававшиеся на свободе заговорщики были потрясены. Они чувствовали себя преданными сообщниками и не скрывали своего возмущения. Пятаков с гневным пафосом писал в газетной публикации: «После чистого, свежего воздуха, которым дышит наша прекрасная, цветущая социалистическая страна, вдруг потянуло отвратительным смрадом мертвецкой

. Люди, которые уже давно стали политическими трупами, разлагаясь и догнивая, отравляют воздух вокруг себя… Это люди, потерявшие последние черты человеческого облика. Их надо уничтожать, как падаль, заражающую чистый, бодрый воздух советской страны…».

Письмо Пятакова заканчивалось словами: «Хорошо, что Народный комиссариат внутренних дел разоблачил эту банду… Честь и слава работникам Народного комиссариата внутренних дел». Не менее воинственно отреагировал Карл Радек: «Из зала суда… несет на весь мир трупным смрадом. Люди, поднявшие оружие против жизни любимых вождей пролетариата, должны уплатить головой за свою безмерную вину».

Еще во время процесса, на основе показаний Каменева, Зиновьева, и Рейнгольда, 21 августа Вышинский выступил с заявлением: «Я считаю необходимым доложить суду, что мною вчера сделано распоряжение о начале расследования в отношении Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова, Радека и Пятакова…Что касается Серебрякова и Сокольникова, то уже сейчас имеющиеся в распоряжении следственных органов данные свидетельствуют о том, что эти лица изобличаются в контрреволюционных преступлениях, в связи с чем Сокольников и Серебряков привлекаются к уголовной ответственности».

Узнав об этом, Томский на собрании в ОГИЗе признал, что имел тесные оппозиционные контакты с Каменевым, а на следующий день он покончил жизнь самоубийством. Перед смертью он оставил записку Сталину, в которой свои ошибки объяснял влиянием Каменева и Зиновьева. Он написал: «Я глубоко презираю эту подлую банду!»

В этот же день Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов, Чубарь, Ежов телеграфировали Сталину: «Передаем Вам шифром текст приговора, опустив формальную часть – перечисление фамилий. Просим сообщить Ваши указания».

Сталин ответил 23-го числа. В ответе он обратил внимание на психологические моменты: «Первое, проект по существу правилен, но нуждается в стилистической отшлифовке. Второе, нужно упомянуть в приговоре в отдельном абзаце, что Троцкий и Седов подлежат привлечению к суду, или находятся под судом, или что-либо в этом роде.

Это имеет большое значение для Европы, как для буржуа, так и для рабочих. Третье, надо вычеркнуть слова: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Эти слова излишние и производят плохое впечатление». Конечно, он не мог не учитывать реакцию на процесс внешнего мира, как и допустить, чтобы деятельность советского правосудия истолковывалась превратно, и его «поправки» только доказывают, что сам процесс не режиссировался.