Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Пошел я из Минска не по кратчайшему направлению на Лиду, а взял сначала на север (на Заслав[57]). Это уклонение было сделано мною умышленно для того, чтобы не идти по кратчайшему пути, быть может, уже проторенному моими предшественниками, а потому и более опасному.

Сельские жители вообще очень любопытны. В деревне появление всякого нового лица производит известного рода сенсацию. В настоящее же время, чреватое важными событиями, всякий пришелец – клад. Его немедленно атакуют со всех сторон. Начинаются расспросы, откуда, куда, зачем идет, как и где живется, где, что видел и слышал и так далее без конца.

Мне надо было подготовить соответствующие, вполне удовлетворительные ответы, по возможности такие, которые не могли бы привлечь ко мне внимания и оставляли бы по себе как можно менее впечатления. И вот какое объяснение придумал я своему путешествию. Я выдавал себя за беженца из Гродненской губернии, возвращающегося на прежнее место жительства, покинутое во время войны; но, так как я, несмотря на некоторое знание польского языка, не мог выдавать себя за местного уроженца, поляка или белоруса, ибо выговор тотчас же выдал бы меня, то я говорил, что я «рассейский», из Тверской губернии, но жил до войны в Гродненской губернии, в местечке, занимался починкой часов и слесарством; что во время войны бежал к себе на родину и жил там до тех пор, пока было возможно; что теперь голод выгнал меня оттуда и я пробираюсь на старое место посмотреть, как там живется, с тем чтобы затем выписать к себе и жену, оставшуюся в России. На вопрос, почему уже от Минска пошел пешком, у меня был готов ответ, что билеты из Минска дают не иначе как по разрешению совдепа, которое приходится ожидать не менее двух дней, между тем в Минске такая дороговизна, что бедному человеку положительно нельзя жить.

И так я начал свое пешее путешествие. Как я уже упомянул, был серенький денек ранней весны. На широкой дороге, обсаженной столетними березами, посредине, где было наезженное санями полотно, лежал снег, на обочинах снег уже согнало; глина на поверхности оттаяла, ноги скользили по ней и разъезжались.

Несколько суток, проведенных почти совершенно без сна и все время на ногах, непривычная ноша на плечах и в руках сильно давали себя знать. Пройдя не более двух верст по тяжелой вязкой дороге, я начал сильно уставать. Плечи ломило, ноги скользили, меня шатало из стороны в сторону. Изнемогая от усталости, я решил остановиться на ночлег в первой же встречной деревушке, как бы близко к городу она ни была. В довершении всего меня очень беспокоила правая рука. Дело в том, что в бытность мою еще у себя дома я во время колки дров ссадил себе руку около запястья. Ссадина была пустячная, и скоро образовался струп. Во время путешествия на буфере от Спирова[58] до Торжка я ударился больным местом о дверцу вагона и сорвал струп. В ранку, очевидно, попала грязь, и делалось воспаление. Зайти в аптеку мне было некогда, и я должен был ограничиться тем, что, разорвав два носовых платка на узкие бинты, перевязывал по несколько раз в день больное место.

В опущенном состоянии рука затекала и ныла, поэтому мне приходилось нести багаж большей частью в левой руке. От продолжительного напряжения левая рука положительно онемела, и я подумывал уже даже о том, не расположиться ли мне у какого-нибудь сенного сарая или вообще какой-либо постройки, если вскоре не встретится деревни.

В это время меня начали обгонять крестьяне, едущие из города, большей частью на порожних розвальнях. Очевидно, они возвращались домой с базара. Я решил воспользоваться этим случаем, чтобы дешевым способом ускорить свое движение. На первые две просьбы подвезти меня с обещанием поделиться махоркой, я не получил даже ответа.

На третью просьбу, обращенную к молодому крестьянину, сидящему на полых розвальнях, последовал вопрос: «А сколько дашь?» Я сказал, что поделюсь, чем могу, ну так с полвосьмушки[59]

отсыплю. «Ну садись», – сказал он мне, и мы поехали.

Оказалось, что мой возница жил в расстоянии около 25 верст от Минска, но несколько в стороне от большой дороги, по которой ему надобно было ехать только 18 верст. Таким образом, мне было по пути с ним на 18 верст до перекрестка, по которому он сворачивал с большой дороги к востоку (вправо), мне же надо было свернуть на запад (влево). Я ему рассказал вкратце свою подготовленную для публики историю и сказал, что хочу переночевать в Заславе. Он мне объяснил, как пройти от перекрестка до Заслава, до которого, по его словам, было не более пяти верст.

Из разговора с ним во время пути я узнал, что он сочувствует большевикам, которые изгнали помещиков, забравших большую силу при немцах. Осторожно расспрашивая его о порядках, я узнал, что у местных крестьян не производилось еще ни реквизиций, ни мобилизаций, не взыскивался чрезвычайный налог, этим и объяснялись его симпатии к большевикам.