Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Мне постлали сена на лавке, покрыли его чистым рядном. Под голову дали подушку, которую я незаметно от хозяев покрыл носовым платком. Заснул я как убитый. Проснулся от пения петухов. Только что начинало светать. В избе все еще спали. Некоторое время я не мог даже сообразить, где я и что вокруг меня. Впервые после нескольких дней нервного напряжения, когда надобно было быть все время начеку, ощутил я, хоть относительный, но все-таки покой в глухой деревушке в двадцати пяти верстах от города.

По временам слышался шум проезжающих мимо саней и говор проходивших и проезжавших людей. Каждый такой звук невольно будил тревогу: не идут ли справиться из сельского комитета, что это за прохожий появился в деревне? Наконец поднялись и хозяева. Заварили моего чаю, угостил я хозяев сахаром, они меня за то горячими ржаными лепешками и вареным картофелем, и часов в семь утра сын хозяина, согласно уговору, повез меня в Раково[61], до которого было верст пятнадцать.

Через Заслав проехали в семь с половиной часов утра. Ощущение было неприятное, так как в местечке снега не было вовсе, лошадь, запряженная в розвальни, шла все время шагом, и я был на виду у всех прохожих, большей частью евреев. Для того чтобы не обращали внимания, я, оставив на розвальнях вещи, сам пошел пешком на некотором расстоянии от саней, как будто не имея ничего общего с ними.

Когда выехали из местечка, дорога стала сносной и можно было ехать довольно быстро. Часов около одиннадцати приехали в Раково. Это очень большое местечко с несколькими мощеными улицами. Дневная жизнь была уже в полном разгаре. По улицам сновала масса евреев. Надобно было быть очень осторожным. Я отпустил своего возницу у костела, не доезжая базарной площади, и затем, расспросив у него, как выйти из местечка на Ивенецкую дорогу, пошел по указанному направлению. Базарной площади миновать нельзя было, пришлось пересечь ее. Старался это сделать незаметно, избегая открытых мест и норовя пройти за возами и ларями. В одном месте услышал, как два проходящих парня условливались пойти на заседание комитета по случаю прибытия члена Минского совдепа. Этот разговор придал бодрости моим ногам, и я, быстро пройдя местечко, вышел на Ивенецкую дорогу, широкий шлях, идущий перелеском.

Вдоль дороги все время шли телеграфные столбы с большим количеством проводов, которые были подвешены на поперечинах в несколько ярусов. Такая масса проводов по тракту меня порядочно смущала, такая связь с Минском мне была очень неприятна, и я уже подумывал свернуть на какое-либо другое направление, более скромное в отношении культуры, но, пройдя версты три, я увидел, что эта мощная телеграфная сеть на значительном пространстве была разрушена, столбы повалены, и провода оборваны. После этого обилие телеграфных проводов, встречаемое мною нередко в дальнейшем пути, меня более не смущало.

До Ивенца считалось двадцать пять верст, и я надеялся засветло дойти до места ночлега, но не рассчитал своих сил. Правда, я успел отдохнуть от железнодорожного путешествия и выспался, но не успел еще приобрести навыка в носке багажа, и он очень утомлял меня.

Погода была немного теплее, чем накануне, но пасмурная. По временам накрапывал дождик, иногда, только на несколько минут, проглядывало солнце. Местность была холмистая. Постоянные подъемы и спуски при суглинистом грунте были очень тяжелы. С частыми отдыхами, чуть ли не через каждые две версты, часам к пяти я подошел к местечку Велма.

Заморосил мелкий дождик, начинало уже темнеть. Дальше идти было невозможно, до Ивенца было еще верст восемнадцать. Я решил переночевать в местечке, тем более что оно было небольшое и отличалось от обыкновенной деревни только тем, что в нем был костел. К ксендзу-то я и надумал идти, просить у него ночлега. Расспросил, где живет ксендз; оказалось, в маленькой усадебке (так называемое плебанье[62]), в расстоянии четверти версты от местечка. Пошел туда. Дверь мне открыла служанка. Подозрительно оглядела меня и спросила по-польски, что мне было нужно.

Я объяснил ей, что имею дело к ксендзу. С опаской в пустила меня в прихожую. Через минуту вышел ко мне молодой, лет не более тридцати, бодрый, упитанный ксендз и обратился ко мне с тем же вопросом. Я рассказал ему, что иду в Ивенец, устал в пути и прошу его, не позволит ли он переночевать у него в прихожей, что ничего мне не нужно, только небольшую охапку соломы. Ксендз после краткого раздумья решительно отказал, посоветовав пойти в местечко, где есть много домов, в которых обычно останавливаются прохожие. Когда я просил назвать, к кому мне пойти, он назвал мне три еврейских имени: Шолома, Айзика и Сруля.