Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

В деревне, за первыми радостными днями встречи со своими близкими после многих лет разлуки, последовал ряд неприятных сюрпризов. Скатывание сельских комитетов все более и более к низам бщества, пока они дошли, наконец, до подонков деревни, делало положение новоприбывших, на которых смотрели с завистью, как на богатеев, час от часу ужаснее. Полное бесправие и беззащитность, с одной стороны, и полный произвол – с другой, вынудили их бежать во что бы то ни стало из обетованной земли. «Счастье наше, – говорил мой собеседник, крестьянин Игуменского уезда Могилевской губернии[120], – что у нас еще сохранились припрятанные доллары и мы были неподалеку от польской границы. Было нас, односельчан приехавших, восемь человек; собрались мы одной ночью тайком и решились ехать назад. Один из нас, старик, решил остаться: „Я, дескать, стар, куда мне мыкаться еще по белу свету. Недалеча и смерть моя, пусть хоть схоронят-то в родной земле. Берите себе мои доллары, я и без них как-нибудь дотяну, вам они нужнее”». Собрали мы складчину, подговорили жидков, что все ходы и проходы через границу знают. Да так, в жидовских балагулах, в сене да во всяком барахле закопавшись, с грехом пополам, страху натерпевшись, перебрались в Польшу. Много денег жидкам оставили, да и за то спасибо им, что живыми вывезли. Немало денег в Польше тоже прожили, парохода и всяких разрешений дожидаючись. Потом фрахт остальное съел. Назад в Штаты нас не приняли, пришлось по другим местам разбрестись. И вот приехал я сюда без копейки в кармане. Все, что накопил, горбом своим заработал, все прахом пошло, и на что, на то, чтобы посмотреть, как своя родная деревня вверх дном опрокинута; посмотреть на нее, да и плюнуть».

Казалось бы, что такие люди могли бы остеречь других, ожидающих допуска в советский рай, но, во-первых, счастливцы эти были из ближайших пограничных губерний, из которых побег был еще возможен и не были земляками главной массы военнопленных, уроженцев великорусских губерний, и их мало слушали. Во-вторых, если бы каким-либо чудом и удалось вырваться кому-либо из побывавших в Совдепии и вкусивших прелести нового строя, то навряд ли и его послушали бы. И так в общем солдатская масса военнопленных внутренне тяготела к большевикам, и совершенно неосновательны были надежды тех, которые полагали, что военнопленными можно воспользоваться как готовым материалом для подавления большевиков, подобно тому, как в 1871 году освобожденными из германского плена французскими солдатами была подавлена Парижская коммуна. Упускали они из виду то важное обстоятельство, что тогда была профессиональная армия, теперь же – народная.

Наряду с этим, в лучшем случае, безразличным, а вообще, благоприятным настроением солдатской массы к большевизму, надо отметить некоторые случаи проявления патриотизма и приверженности к России со стороны инородцев.

В одном лагере, куда были собраны для отправки на родину молдаване Бессарабской губернии, военнопленные отказались от отправки, когда до них дошла очередь, на том основании, что губерния занята еще румынами и они предпочитают выждать освобождения ее от иноземной оккупации.

Я был еще мальчиком, когда после Русско-турецкой войны 1877–1878 годов произошло присоединение Бессарабии к России, и не припомню, сопровождалось ли оно какими-либо антирусскими беспорядками. Если же таковые и были, то они, по всей вероятности, инсценировались агентами румынского правительства, которое никогда не могло простить России этой аннексии.

Народная масса, думается мне, всегда тяготела к России. В бытность мою в Военно-учетном комитете Главного штаба через мои руки проходили сведения о румынских дезертирах. Соглашение о взаимной выдаче дезертиров суще ствовало у нас только с Германией со времени близких отношений между императором Александром II и Вильгельмом[121]

. С Румынией такого соглашения не было, и румынские дезертиры находили приют у своих сородичей в России. Средним числом около двухсот человек в год перебегало к нам, покидая навеки свою родину. Для Румынской армии цифру эту надо признать значительной. Случаев дезертирства бессарабцев из нашей армии не наблюдалось, во всяком случае, если они и были, то не превышали нормы уроженцев великорусских губерний.

Лейб-гвардии Саперный батальон, в котором я начинал свою службу, комплектовался в значительной степени бессарабцами, которые по своей внешности – брюнеты с синими глазами – соответствовали типу батальона, строго соблюдаемому в былое время в частях гвардии{223}. Все это был славный, симпатичный народ, только, к сожалению, наполовину неграмотный.

Новое поколение, подросшее за 35 лет владения нашего Бессарабией, сроднилось с Россией, и не хотели они менять своего подданства. Не знали они, что ожидает их на родине, не предчувствовали они, как через несколько лет будут завидовать им соседи их Подольской губернии, которых при попытке вырваться из советского рая сотнями расстреливала красная пограничная стража.