Под флагом ''Катрионы''

Слуга удалился. Шнейдер покачал головой. С минуту длилось хорошо организованное, никому не мешающее молчание. Наконец Шнейдер поднялся с кресла и, закрыв глаза, начал:

– Прошу выслушать мой текст, коллеги. Угодно?

Шнейдер открыл глаза, уставился взглядом в некую, заранее, видимо, выбранную точку и, отчеканивая каждое слово, медленно й чуточку нараспев проговорил:

– Умер лишенный английского подданства писатель Стивенсон, прибывший на остров Уполо ради того, чтобы поправить свое пошатнувшееся здоровье. По желанию покойного его хоронит местное население. Неплохо?

– Пусть будет так, – равнодушно молвил англичанин. – Только вот относительно подданства…

– Ерунда, – сказал американец, пыхтя сигарой. – Пусть там, в Европе, поломают головы.

– Головы поломают и в Америке, сэр, – поклонился Шнейдер. – Так что же, текст принят? Посылаю!

– О, какой храбрый! – воскликнул англичанин. – Но он еще не умер!

– Мы все умрем, – отозвался Шнейдер и, подумав, добавил нечто афористическое: – Бессмертных пока что нет, но они, может быть, будут.

Глава пятая

Последняя

С утра третьего декабря Стивенсону казалось, что он живет последний день на земле. Чтобы разбить эту мысль, отогнать ее от себя и думать о будущем, он встал с постели, собрал все свои силы и без посторонней помощи дошел, держась за стены и спинки кресел, до столовой.

– Здравствуй, мама, – сказал он миссис Стивенсон, читавшей газету подле окна. – Сегодня, кажется, сильный ветер?..

– Сильный ветер, Луи, – покорно отозвалась миссис Стивенсон. Ее испугали худоба и бледность сына. – Сядь, мой мальчик!

– Я давно не сидел в кресле дедушки, – с трудом проговорил Стивенсон, держась за подлокотник высокого и вместительного, как трон, кресла. Ему насчитывалось чуть меньше ста лет. Оно было знаменито тем, что в нем сидели за обеденным столом Вальтер Скотт и сэр Роберт – дед Стивенсона. Два года назад в кресле поселился какой-то жучок, он прорыл в спинке и ножках глубокие ходы, оставив для выхода крохотные круглые отверстия. Их замазывали воском и смолой, но очень скоро подле них появились новые, едва заметные отверстия. Ллойд говорил, что он видел их, когда кресло стояло у Стивенсонов в Эдинбурге, но миссис Стивенсон опровергала это, настаивая на том, что здесь, на острове, портится вся мебель и даже картины и фарфор. Все вещи трещат, рассыхаются, приходят в негодность.

– Завелся жучок и во мне, – сказал Стивенсон, вспоминая разговоры по поводу порчи мебели. – Он точит мою грудь, потрескивает в спине и бегает в ногах. Где Фенни, мама?

– Пошла в порт, Лу. Получена посылка от Бакстера, – кажется, третий том твоих сочинений.

– Моих сочинений… – задумчиво повторил Стивенсон, вытягивая ноги и откидываясь на спинку кресла. – Странно, у меня сочинения… Скажи, мама, ты в состоянии считать их чем-то стоящим, интересным?

Миссис Стивенсон недоуменно посмотрела на сына. Шутит? Хороший признак, – Лу давно не шутил, не рассказывал анекдотов, не читал стихов – ни своих, ни чужих.

– Интересные, хорошие книги, Луи, – сказала миссис Стивенсон и, взяв со стола ножницы, принялась остригать ими засыхающие листья у цветов, что стояли в горшках на подоконниках и вились по трельяжу. – Твои книги, Лу, бессмертны.

– Ты хочешь сказать, что они переживут меня? Что ж, это возможно. Издатель печатает их на плотной, хорошей бумаге…

Он рассмеялся, уронил голову на грудь и долго не мог поднять ее: не было сил. Миссис Стивенсон оставила свое занятие, позвала Сосиму, жестом указала на своего сына.

– Тузитала спит; это хорошо, – сказал слуга и взглядом любящим, обожающим окинул Стивенсона. – К Тузитале приходил мистер Шнейдер, я не пустил; мистер Шнейдер ругался и поднимал руки. Я не пустил. Мистер Шнейдер сказал, что убьет меня, если я не впущу его к Тузитале. А я не пустил…

– Спасибо, Сосима, друг мой, – едва слышно произнес Стивенсон и медленно, с усилием поднял голову. Глаза его были закрыты. – Принеси мне вина, Сосима. Нет, не этого, сходи в погреб…

– Бургундского, – шепнула миссис Стивенсон Сосиме.

– Тузитале можно давать вина? – недоверчиво спросил Сосима, оправляя на голом теле своем белоснежной чистоты передник, похожий на халат, закрывавший всю его богатырскую фигуру.