Под гнетом окружающего

Вотъ почва, на которой выросъ Иванъ Григорьевичъ Борисоглѣбскій въ домѣ бѣднаго сельскаго священника, обремененнаго выжившимъ изъ ума отцомъ, матерью съ отнявшимися ногами и множествомъ дѣтей, полуобразованнаго, немного опустившагося отъ бѣдности и отсутствія всякихъ сношеній съ образованною средою. Въ этомъ старикѣ, рядомъ съ горячею любовью къ дѣтямъ, уживались мелочные, скряжническіе расчеты нищаго о томъ, что дѣти должны кормить его подъ старость; рядомъ съ трезвымъ практическимъ взглядомъ на жизнь гнѣздились самыя странныя идеи невѣжды обо всемъ, что стояло внѣ узкаго круга его дѣйствій; то онъ напускалъ на себя важность и хотѣлъ явиться проповѣдникомъ среди «мошенниковъ» привольскихъ, то кланялся въ поясъ этимъ «мошенникамъ», потому что и онъ хотѣлъ ѣсть… Его сынъ, Иванъ Григорьевичъ, перетерпѣлъ бурсацкую жизнь, грязь, мелкое базарное мошенничество и нищету; перенесъ побои и проклятія отца за отказъ отъ дьяконства и за поступленіе въ медицинскую академію; пережилъ цѣлый годъ въ столицѣ, въ углѣ, иногда ночуя на нарахъ за двѣ копейки, не доѣдая днемъ, не досыпая ночью, сколачивая наперекоръ своей натурѣ гроши, чтобы привезти ихъ отцу, купить этою цѣною примиреніе съ нимъ и провести у него лѣто. Зачѣмъ примиряться? зачѣмъ проводить лѣто въ его домѣ? Объ этомъ Иванъ Григорьевичъ почти и не разсуждалъ, и просто поддавался какому-то инстинктивному стремленію на родину, подъ родную крышу, къ родной рѣкѣ. Даже планы сдѣлаться земскимъ врачомъ въ Привольѣ были скорѣе слѣдствіемъ этого стремленія, чѣмъ одною изъ его причинъ. Съ дѣтства передружился онъ тутъ со всѣми мужиками, со всѣми ихъ ребятишками. Игралъ онъ съ ними въ бабки, ночевывалъ у нихъ, когда отецъ слишкомъ сильно нападалъ на него. Въ первое лѣто; проведенное въ Привольѣ по прибытіи изъ академіи; Иванъ Григорьевичъ еще болѣе скрѣпилъ свою дружбу съ крестьянами; покумился съ нѣкоторыми, у другихъ привилъ оспу ребятишкамъ, далъ два-три совѣта болзнымъ бабамъ. Все, начиная со стараго бобыля Тараса, въ деревнѣ Рябиноввѣ, занимавшагося издѣліемъ затѣйливыхъ тавлинокъ и бураковъ, и кончая старою богомолкою графинею Серпуховскою, владѣтельницей Приволья, считали Ивана Григорьевича за своего человѣка. Его простотѣ не удивлялись, потому что въ ней и не было ничего удивительнаго: держитъ себя человѣкъ, какъ и слѣдуетъ человѣку держать себя, его не цѣнили, какъ какую-нибудь рѣдкость; не превозносили его, какъ выдающееся явленіе, потому что и примелькался онъ всѣмъ, и казалось каждому, что ужъ онъ постоянно у батюшки священника проживать лѣто долженъ, и что некуда ему дѣватся. Такъ вообще привыкаютъ люди ко всякой необходимой, но сросшейся съ ихъ жизнью, вещи или личности. Оцѣниваютъ они эту вещь или личность только послѣ утраты ее; только тогда начинаетъ мозолить имъ глаза оставленная ею пустота, только тогда говорятъ они; эхъ, вотъ и видно, что ея нѣтъ! Эти вещи, эти личности — любимые наши старые халаты, сторожившія насъ собаки, вѣрныя наши слуги, заботившіеся о насъ друзья дѣтства. Такія отношенія людей къ Ивану Григорьевичу были особенно по сердцу ему самому. Онъ зналъ, что онъ не пятая спица въ колесницѣ въ жизни этихъ людей, что онъ такъ же необходимъ для ея полноты, какъ какой-нибудь Дмитрій Сысоевъ, содержатель трактира, или, какъ какой-нибудь выборный Иванъ Михѣевъ; сознавалъ, что онъ такъ же необходимъ въ этой жизни, какъ какой-нибудь винтъ въ машинѣ, а не служилъ въ ней какою-нибудь блестящею бляхою, яркимъ украшеніемъ, которое, можетъ-быть, и краситъ машину, но о которомъ никто и не вспомнитъ, если его не будетъ. Его умъ, подъ вліяніемъ бѣдности, притѣсненій, хитрой изворотливости, вызванной необходимостью, и многихъ разочарованій, всегда соединенныхъ съ бѣдностію, сложился довольно своеобразно: Онъ съ какою-то добродушною ироніей и недовѣріемъ относился ко всему. Явятся у него золотыя мечты или надежды, онъ поддастся имъ; а уже черезъ минуту самъ подсмѣивается надъ собою. Назовется къ нему въ друзья какой-нибудь восторженный юнецъ, онъ честно отвѣтитъ на дружбу, а потомъ какъ-то иронически говоритъ о своихъ «чувствительныхъ» отношеніяхъ къ этому юношѣ… Случится въ обществѣ какая-нибудь пакостная исторія, придавитъ его самого кто-нибудь, — онъ вспылитъ, бѣсится, а черезъ день уже говоритъ со своей добродушной насмѣшливостью: