ПОД ГРОЗОВЫМИ ТУЧАМИ . НА ДИКОМ ЗАПАДЕ ОГРОМНОГО КИТАЯ

В Тайюане меня радушно принял преподобный П., глава английской баптистской миссии. Он пригласил нас с Ионгденом на отменную трапезу, которой я отдала должное с аппетитом человека, голодавшего на протяжении двух недель. Принадлежащий миссии дом с обстановкой, расположенный в центре города, оказался свободным. Священник предложил мне его снять, и я поспешила согласиться. После ланча я перевезла свои вещи в новое жилье и расположилась там с подлинным наслаждением, надеясь наконец отдохнуть после долгого и бурного путешествия. Постигшее меня несчастье продолжало напоминать о себе неприятными ощущениями в колене, которое по-прежнему не сгибалось, а моя голова временами раскалывалась от мучительной боли. Баптистской миссии принадлежала больница, все отделения которой возглавляли врачи-европейцы. Разумеется, я решила посоветоваться с кем-нибудь из них. Однако, перед тем как я отправилась на консультацию, мне пришла в голову одна мысль: в настоящее время принято вводить в организм лекарства посредством подкожных инъекций. Этот метод почему-то крайне мне претит, хотя я не знаю, справедлива ли моя неприязнь или нет. А что, если эскулап, с которым мне предстояло встретиться, решил бы прописать мне подобное лечение? Я отказалась бы выполнять его рекомендации, и он мог бы обидеться, а также приписать мой отказ сомнениям в его знаниях. Лучше было молчать о том, что со мной случилось, и о боли, продолжавшей меня беспокоить. Со временем она должна была пройти. На следующий день после прибытия в Тайюань я велела позвать какого-нибудь рикшу, чтобы он отвез меня в дом госпожи X. Мне хотелось поскорее забрать свои вещи, оставленные у нее на хранение перед отъездом в Утайшань*, и, главное, узнать, когда ее муж смог бы сходить См. гл. Ш. со мной к своему другу — директору банка, с которым я намеревалась переговорить по поводу пекинского чека. У меня оставалось только четыре китайских доллара*. Когда я уже собралась выходить, прозвучал сигнал воздушной тревоги, и привратник предупредил меня, что после второго сигнала запрещено появляться на улице. Он прибавил, что мне следует спуститься в подвал, выходивший в сад. Для чего изначально предназначалось это крошечное подземелье? Трудно сказать. Туда вела лестница из пятнадцати ступеней; спустившись, можно было увидеть, что дно подвала залито водой, доходившей человеку до пояса. Убежище представляло собой узкий коридор, ширина которого не превышала метра, а длина составляла два метра. Покрыв дно подвала несколькими рядами кирпичей и положив сверху доски, привратник соорудил шаткий помост, на котором мы могли стоять во время воздушных налетов, отдавая себя на съедение комарам — хозяевам подземелья. Затем последовал сигнал, что опасность миновала, и я поехала к госпоже X. К моему великому изумлению, я застала там лишь двух слуг. Они сообщили, что господа уехали, и не разрешили мне забрать свои вещи, утверждая, во-первых, что их уже нет в доме, и, во-вторых, что они не могут отдать мне багаж без письменного распоряжения хозяина. Где же находился советник X.? Куда следовало ему писать? Китайцы отказались дать мне адрес. Им, дескать, это запретили. Их господин якобы переезжал из города в город, нигде не задерживаясь надолго. Что оставалось делать? Почему, зная, что я должна приехать в Тайюань со дня на день, эти люди не предупредили перед отъездом слуг и не указали им на чемоданы и ящики, которые надлежало мне передать? Зачем же они уверяли, что им не составит никакого труда помочь мне получить деньги по чеку сразу же по прибытии?.. В мире много легкомысленных людей, безрассудно творящих зло; по воле какого жестокого рока мне было суждено встретить их на своем пути?** Жаловаться было бесполезно. Преподобный П. сходил со мной в банк, но, хотя его там хорошо знали, банкиры наотрез отказались признавать мой пекинский чек, так как связь между Тайюанем и Пекином была прервана. Если бы у меня не было денег в других китайских банках, я не знаю, что с нами бы стало. К счастью, у меня имелся счет в Шанхае, но Шанхай яростно осаждали японцы, и город, того и гляди, мог оказаться в их власти. Я все же послала телеграмму генеральному консулу Франции, одному из своих друзей, с просьбой встретиться с банкирами и перевести мне деньги по телеграфу. — Вы поступили правильно, — сказал мне преподобный П., — но учтите, что сейчас зачастую требуется две-три недели, чтобы телеграмма дошла до адресата. * Примерно 25 франков по тогдашнему курсу. ** Ниже будет сказано, к каким ужасным для меня последствиям привела забывчивость четы X. Еще одно досадное затруднение! Наступление японцев продолжалось; я не желала оставаться в Тайюане после того, как они войдут в город, и стать здесь фактически заложницей. Однако, чтобы уехать из Тайюаня, нужны были деньги на железнодорожные билеты. Между тем в ожидании отъезда, зависевшего^также от того, когда удастся вернуть вещи, хранившиеся у X., нам с Ионгденом надо было есть и кормить наших слуг. Преподобный П. одолжил мне двадцать долларов. В тот же вечер я истратила шестнадцать долларов, возместив расходы повара и дав ему, как и Оршу, немного денег на пропитание; после этого у меня опять осталось четыре доллара. На следующее утро снова объявили тревогу, и на другом конце города вражеские летчики убили несколько человек. Один китайский домовладелец, господин Цзя, с женой которого я познакомилась на званом ужине, устроенном в мою честь, когда я в первый раз проезжала через Тайюань, одолжил мне тридцать долларов. Внезапно я почувствовала себя богачкой. Мои любезные, но медлительные, как все восточные люди, знакомые хлопотали, стараясь разузнать, где находится советник X. О нем ходили странные слухи. Этому человеку, являвшемуся доверенным лицом губернатора Янь Сишаня, якобы было поручено быстро увезти и спрятать в безопасном месте казну, вверенную ему начальником. Сие звучало правдоподобно, вполне в духе китайских традиций. Возможно также, что это были пустые сплетай. Мне было всё равно. Я познакомилась с приятной швейцарской супружеской четой из Армии спасения: господином и госпожой Б. Однажды утром господин Б. решил показать нам с Ионгденом город, в котором, впрочем, не было ничего примечательного. Мы побывали на площади, где в 1900 году произошло историческое событие: казнь семидесяти иностранцев, протестантских и католических миссионеров1 мужского и женского пола. От двух обветшалых каменных обелисков с именами жертв, один из которых наполовину врос в землю, веяло забвением. Неподалеку в саду находился домик, где держали осужденных перед казнью. На стеле, установленной в этом здании, также были высечены их имена. Затем мы поднялись на круглую башню, с которой открывался вид на окрестности: бескрайние равнины, простиравшиеся до подножия горных хребтов, где отдыхали летом состоятельные жители города. Эта картина радовала взор, но в ней не было ничего особенного. Еще мы ходили на рынок смотреть на воронку от одной из первых бомб, сброшенных на Тайюань. Она была совершенно не похожа на огромные ямы, остававшиеся после некоторых взрывов, и я вспомнила о том, что мне говорили в Утайшане о «маленьких бомбах». Очевидно, речь шла об одной из них. Окрестные деревянные и каменные лавки были гнусно изуродованы, но их остовы по большей части уцелели. Упавшая бомба убила одного и ранила нескольких человек. Нам повезло: самолеты не прерывали нашей прогулки. На центральных улицах кое-где были вырыты подземные убежища. Большинство из них, как и наш подвал, могли в лучшем случае защитить прятавшихся там людей от осколков снарядов или пулеметных очередей. Но если бы бомба попала прямо в такое укрытие или упала где-нибудь рядом, то оно неизбежно должно было обвалиться и засыпать тех, кто там находился. На следующее утро из-за воздушного налета нам пришлось долго сидеть в своем подземелье, наполненном комарами. После обеда я сшила французский флаг, и мы повесили его на крыше нашего дома. Преподобный П. велел также смастерить большое английское знамя, которое натянули между верхушками двух высоких деревьев в саду. Синий цвет этого «Union Jack»2 отличался от общепринятого, но в Тайюане не нашлось другого оттенка. К счастью, мы спокойно спали по ночам: бомбежки происходили лишь в светлое время суток. Из-за этого магазины днем не работали, а открывались с наступлением темноты. В это время местные жители делали покупки, и на улицах царило оживление. Следуя примеру китайцев, мы с Ионгденом запасались продуктами на черный день. Мы ходили в магазин сами из соображений экономии: нельзя было позволять повару раздувать счет, извлекая из этого прибыль. Следовало растянуть оставшиеся у нас деньги до тех пор, пока не придет сумма, заказанная в Шанхае. Однажды вечером я обратила внимание на то, что во всех лавках были солдаты, и, как ни странно, они обслуживали покупателей. Вскоре всё разъяснилось. Власти издали указ, предписывавший лавочникам шить себе военную форму, чтобы быть наготове, как только их призовут. Призовут куда? Я недоумевала. Китайский торговец — это человек, начисто лишенный боевого духа и отваги. К тому же для чего нужны на фронте бойцы, не прошедшие никакой подготовки? Очень немногие из них умели стрелять. Они наверняка разбежались бы при малейшей опасности, вовремя вспомнив, что «в первую очередь мужчина должен заботиться о своей семье». Воздушные налеты участились, они стали ежедневными, а порой происходили по несколько раз в день. Как-то раз в субботу их было три; около девяти, когда объявили первую тревогу, я еще была в ванной и, наспех одевшись, выскочила из дома; во второй раз, вскоре после полудня, нам пришлось прервать свою трапезу, а во время третьей бомбежки мы просидели в подземелье сорок минут. Самолеты летали прямо над нами, и летчики стреляли по крышам; поблизости загорелся один дом. На следующий день было три воздушных налета, один из которых продолжался около часа; самолеты «трудились» возле мест дислокации войск, за пределами города. Из-за наступления японцев жизнь в Тайюане совсем разладилась. Торговцы держали на складе товары долгого хранения и не желали их продавать, опасаясь, что местные бумажные деньги могут сильно или совсем обесцениться, как это случилось в Чахаре (у меня оставалось более двухсот долларов Чахарского банка, но никто их не брал). Поэтому владелец булочной, до сих пор снабжавший нас свежим хлебом, перестал его печь, а бакалейщики припрятали свой товар в ожидании лучших дней. Обстрелы продолжались, и люди начинали к ним привыкать. Порой, когда нам не хотелось отрываться от дел, мы не удосуживались спускаться в убежище, но я никогда не забывала снять сушившееся во дворе чистое белье или убрать с балконных перил постельные принадлежности, которые мы там проветривали. Таково было строгое распоряжение властей, и пренебрегать им было рискованно: нас могли заподозрить в пособничестве врагу, заявив, что мы подаем летчикам сигналы с помощью развешанного белья. В промежутках между налетами славный привратник старался замаскировать наше убежище, обкладывая его сухой травой. Подшучивая над наивным китайцем, я говорила, что он должен класть пучки травы корнями вниз, чтобы летчики не удивлялись, видя, что она неправдоподобно растет корнями вверх. Привратник воспринял мое замечание серьезно, и мы с Ионгденом частенько веселились, глядя, как этот простак тщательно осматривает свою завесу, дабы убедиться, что все корни растений обращены к земле. Он также собрался укрепить наше подземелье, но если «маскировка» меня только забавляла, то «укрепление», с которым я тщетно пыталась бороться, внушало мне больше опасений, чем бомбежки. Я боялась, что старый подвальный свод может обвалиться, не выдержав всё возраставшей тяжести огромных камней, которые привратник продолжал на него наваливать. Спускаясь в убежище, я всякий раз с тревогой думала о том, не рухнет ли крыша, призванная обеспечить людям защиту, на наши головы вместо бомбы и не станет ли подвал для нас могилой. Довольно большой, обнесенный оградой двор, где находился наш дом, был раньше резиденцией английской баптистской миссии, которая переехала отсюда в более просторное помещение на окраине города. Во двориках и садах располагалось несколько строений; в некоторых из них по-прежнему жили служащие миссии. Как-то раз, когда объявили очередную воздушную тревогу, я оказалась в убежище рядом с человеком, которого раньше не видела, и во время долгого ожидания на шатких досках самодельного помоста мы разговорились. Незнакомец рассказал мне, что он — христианин и его вера в корне отличается от веры в Небесного Отца. Это означало, что он, Фуянъ-танъ (протестант), исповедует религию, непохожую на учение Тянъ-ди-танъ, религию Небесного Отца (так китайцы именуют католиков). Ионгден спросил его, являются ли католики христианами. Протестант решительно это отрицал, и на вопрос ламы, поклоняются ли Фуянъ-танъ и Тянъ-ди- танъ одному и тому же Богу, отвечал: «Нет». Его мнение ничем не отличалось от суждений одного образованного китайца, преподававшего философию в университете. Когда я поинтересовалась, как относятся китайцы к представителям двух различных направлений в христианстве, он сказал: «За исключением небольшого числа просвещенных людей, китайцы не думают, что они исповедуют одну и ту же религию. В Китае лишь протестантов считают христианами, последователями религии Есу (Иисуса). Католики же — это те, кто поклоняется Небесному Отцу. Мои соотечественники — выходцы из народа полагают, что это такие же, если не более, непохожие друг на друга религии, как даосизм и буддизм». Говоря о достижениях обеих религий, тот же ученый рассказал мне, что когда-то католические миссионеры обучали китайцев восточным наукам. Китайцы считали их очень сведущими людьми, и у них появились сторонники в высших слоях нашего общества. Ныне положение изменилось. Протестанты, в первую очередь американцы, основали университеты и построили большие больницы. Их благотворительная деятельность сопровождается крупными капиталовложениями, позволяющими нанимать на преподавательскую и медицинскую работу квалифицированных сотрудников. Естественно, учащиеся протестантских школ и студенты университетов иногда принимают христианскую веру, хотя в целом количество таких новообращенных невелико. Этими людьми редко движет религиозное рвение. Большинство китайцев — приверженцев протестантизма полагает, что переход в другую веру поможет им получить некие преимущества и быть на равных с американцами и англичанами. Принявшие христианство политики рассчитывают на то, что единоверцы из других стран, особенно из Америки, будут оказывать их партиям поддержку. Ряды китайских католиков теперь пополняются лишь за счет простолюдинов. Другие образованные люди говорили мне то же самое, и, основываясь на моих собственных наблюдениях, я склонна считать эту информацию достоверной. Для большинства китайцев проблема заключается в выборе, сущность которого с комичным простодушием сформулировал мой слуга: «Надо понять, что выгоднее всего». Через несколько дней после разговора со священником мы снова встретились с ним в подвале во время бомбежки. Он стал сомневаться в правоте собственных слов и, вероятно, навел справки по этому поводу. Опровергая предыдущие заявления, преподобный отец согласился, что католики верят в того же Бога, что и протестанты. При этом он уточнил, что они почитают не единственного Бога. Католики, дескать, являются идолопоклонниками и, подобно даосам, поклоняются другим божествам, что абсолютно неверно. Этот добрый малый, будучи странствующим проповедником, зарабатывал пятнадцать долларов* в месяц. Мы уже перестали считать воздушные налеты. Японские летчики, освоившие этот маршрут, будили нас на рассвете или прилетали вечером, а также среди бела дня. С фронта поступали всё более скверные новости; поезда, направлявшиеся в Шэньси, как и те, что двигались в 90 франков по тогдашнему курсу. сторону Ханькоу, каждый вечер увозили тысячи беженцев. Мне следовало уехать, так как я не желала оставаться в Тайюане после оккупации, но деньги, необходимые на дорогу, всё не приходили, а хранители моих вещей по-прежнему не давали о себе знать. Однажды вечером мы с Ионгденом пошли за продуктами и увидели, как по городу вели молодых солдат. Накануне они взломали дверь какой-то лавки, намереваясь ее ограбить. За ними ехал китаец в роскошном автомобиле в сопровождении эскорта офицеров, очевидно, какой-то важный чиновник — на нем была синяя хлопчатобумажная форма членов правительственной партии «Новая жизнь»*. Время от времени кортеж останавливался. Человек, сидевший в автомобиле, вставал и обращался с речью к прохожим, указывая на четверых злоумышленников. Это были тщедушные подростки с девичьими лицами. По-видимому, они не получали жалованья, а их рацион был слишком скудным, поэтому они не смогли устоять перед искушением... На них было жалко смотреть! Я поняла, что власти, распустившие военных, решили отыграться на четырех бедолагах. Образ этих мальчиков, почти детей, ожидавших казни, преследовал меня всю ночь. Наутро их обезглавили и, как обычно, повесили на стене у всех на виду связку окровавленных голов. С каждым днем в городе становилось всё более неспокойно. Каждый вечер повсюду, от окрестных селений до городских ворот, грабили прохожих. Участились убийства. Впрочем, когда преступников ловили, расправа была короткой и жестокой. Вор забрался днем к одному торговцу, лавка которого, подобно всем тайюаньским магазинам, открывалась только вечером; хозяин застал его врасплох и поднял тревогу. Преступник вскочил в коляску рикши, надавал ему тумаков и заставил бежать сломя голову, надеясь сбить со следа своих преследователей в лабиринте узких пересекавшихся улиц. Однако полицейский, тотчас же оповещенный о случившемся, выхватил велосипед из рук какого-то зеваки и погнался за беглецом. Догнав вора, он вытащил его из коляски и тут же, не сходя с места, отрубил ему голову саблей. Вряд ли ему удалось это с одного маху. Рикша же бросился наутек, опасаясь, как бы его не приняли за соучастника и не предали столь же скорому суду. Жители Тайюаня становились всё более осторожными. Когда я приехала, на улицах была такая сутолока, что трудно было ходить; теперь же количество гуляющих значительно сократилось, и в городе можно было увидеть только солдат в форме серого, синего и защитного цвета. «Синие» якобы служили в коммунистической армии; те, что ходили в хаки, относились к правительственным войскам Нанкина, а «серые» — к частям маршала Яня. Я не придавала особого значения этим деталям, * Движение, призванное осуществить социальные реформы и оздоровить нравственный климат в обществе. ведь я приехала в Тайюань не как репортер, а в силу сложившихся обстоятельств. Меня заинтересовало странное отношение китайцев к японской интервенции. Когда в Европе или в Америке говорят о Китае, люди представляют себе такую же единую страну, как Франция или Англия, но тот, кто прожил в Китае достаточно долго, понимает, что такого Китая просто не существует. Страна, фигурирующая под общим названием Китай, — не более чем совокупность провинций, каждая из которых является подлинным государством с собственными интересами, зачастую расходящимися с интересами соседних провинций. Отсюда полнейшее безразличие китайцев к радостям и невзгодам своих соплеменников, обитающих в других областях. Нынешняя война действительно отчасти способствовала объединению китайцев и пробудила в их душах патриотические чувства, но оба этих процесса были еще слишком поверхностными и не затронули большинства простых людей, для которых «семья» по-прежнему остается единственной истинной родиной, единственным подлинным смыслом существования. В Тайюане я слышала те же вопросы, что задавали друг другу жители Утайшаня: «Присоединятся ли войска Юньнани и Ганьсу к армии Нанкина?» Это было равносильно тому, как если бы французы спрашивали у своих земляков во время войны: «Будут ли бретонцы и провансальцы сражаться с захватчиками вместе с парижанами?» Воинские части также не составляли единого неделимого целого, а фактически входили в состав различных армий, временно объединившихся ради общей цели. Прошло только несколько месяцев с начала войны. Хотя некоторые китайцы понимали масштаб катастрофы, способной повлечь за собой потрясения в политической сфере, война мало или даже совсем не изменила безучастного отношения народных масс к общим интересам своей страны. Я не раз убеждалась в этом в Ханькоу, в портовых городах Верхней Янцзы, в провинции Сычуань и на крайнем западе Китая, где я сейчас нахожусь. Если бои шли где-то далеко, то местные жители, которым не грозила непосредственная опасность, совсем не переживали по этому поводу. Намереваясь покинуть Тайюань, я долго выбирала между двумя предполагаемыми путями. Можно было отправиться в Сиань, где я когда-то жила во время гражданской войны и откуда перебралась в западные пределы Ганьсу — исходную точку моих странствий по Центральной Азии. Второй вариант — поехать в Ханькоу, крупный порт на реке Янцзы. Вернувшись в Китай, я дала себе слово непременно увидеть знаменитые пороги Янцзы, кроме того, в Ханькоу было бы нетрудно сесть на один из ходивших туда пароходов. В то время как я обдумывала оба плана, взвешивая все «за» и «против», нам сообщили, что прекращено движение поездов между Тайюанем и Шицзячжуаном — узловой станцией, где узкоколейный путь пересекался с крупной магистралью, ведущей из Пекина в Ханькоу. До последней можно было добраться по железной дороге Сиань — Чжэнчжоу, проходившей южнее, но это был очень дальний путь. Вдобавок у нас не осталось времени на размышления. Из Шанхая, как и от господ X., по-прежнему не было никаких вестей. Несмотря на жесточайшую экономию и голодную диету, способную устрашить самого ревностного из монахов-картезианцев3 или траппистов4, нельзя было растянуть навечно гроши, которые мне одолжили. Кроме того, меня терзали опасения по поводу редких книг, рукописей и других вещей, брошенных в моем пекинском доме. Пекин еще не подвергался обстрелам, но можно ли было в смутное военное время полностью исключить угрозу воздушных налетов или мародерства?.. Тогда я не подозревала, что мой старинный пекинский друг доктор Б., а также дипломаты из французского посольства, не дожидаясь моей просьбы, перевезли все вещи в безопасное место, за что я и поныне им чрезвычайно благодарна. Лишь участившиеся бомбардировки отвлекали меня от бесчисленных забот. Количество жертв всё возрастало, хотя было ясно, что японцы щадят город, рассчитывая вскоре его захватить. Работа также вносила разнообразие в мою жизнь. В ту пору я заканчивала книгу «Магия любви и черная магия», которая впоследствии вышла в свет. Находясь в Утайшане, я брала с собой на прогулки готовую часть рукописи, чтобы она не сгорела, если бы в мой дом попала бомба, а в Тайюане по первому сигналу тревоги складывала листочки в небольшой чемодан, лежавший на письменном столе, и вместе с другими ценными вещами уносила их в подземное убежище. По-моему, очень немногие книги создавались в столь необычных условиях. Участились казни за грабежи и разбой на дорогах. Местные жители относились к этому равнодушно, и лишь немного заволновались, когда жертвой репрессий стал генерал по фамилии Ли. Этот военачальник, как говорили, отдал своим частям приказ к отступлению, уступив японцам свои позиции без боя, и маршал Янь Си- шань приговорил его к смертной казни. Оказался ли генерал бездарным полководцем или его заподозрили в измене, а может быть, он действительно потерпел поражение и был вынужден отступить, за что его обрекли на гибель? Мнения людей по этому поводу расходились. Стали распространяться и другие слухи, которые в любой другой стране показались бы сущим вздором. Генерал якобы не умер. Вместо него осудили и расстреляли на рассвете какого-то невинного человека, то ли бедняка, то ли наркомана, не способного постоять за себя и заявить об обмане. А сам генерал, заплативший за свою жизнь огромный выкуп, дескать, укрылся в какой-то глуши под другим именем. Считалось, что господин Ли занимал третье место в ряду китайских военачальников. Первое принадлежало маршалу Янь Сишаню, а второе — тому самому пузатому коротышке-генералу, которого я видела в Утайшане; он еще перешел на сторону неприятеля при забавных обстоятельствах*. Я сомневаюсь, что за границей когда-нибудь узнают точную цифру полководцев и крупных чиновников, казненных в Китае во время войны, а также о зачастую нелепых причинах, повлекших за собой их гибель. Когда я была в Ханькоу, газеты сообщали, что одного генерала якобы расстреляли за то, что он женился (офицерам запрещалось заключать браки в период военных действий). Вместо того чтобы сделать это тихо и незаметно, нарушивший запрет генерал решил устроить пышную свадьбу. Не успела невеста в сопровождении внушительной свиты добраться до резиденции своего жениха, как уже стала вдовой. Еще один забавный случай внес оживление в наши будни с однообразными бомбежками. Соседская собачонка повадилась на территорию бывшей миссии. Не преминув выяснить, как я к ней отношусь, и сочтя это отношение дружелюбным, она стала бродить вокруг моего дома и шумно требовать, чтобы ее туда впустили. У этого животного была одна странная особенность: его нетерпеливые завывания точь-в-точь воспроизводили звуки сирены, предупреждающей о появлении вражеских самолетов. И вот как-то вечером, когда я вернулась с прогулки, слуга сообщил, что супруги 3. дожидаются меня в гостиной. Я немедленно направилась туда, но никого не застала, позвала слугу, и он сказал, что посетители пришли довольно давно. Я решила, что им, очевидно, надоело ждать; хорошо зная эти места, они, наверное, вышли через соседнюю дверь гаража и отправились куда-то по своим делам. Между тем настало время ужина, и я села за стол вместе с Ионгде- ном. В разгар трапезы в столовой появились исчезнувшие посетители. — Вы ужинаете, — сказала госпожа 3., — уже поздно, значит, они улетели. — Кто это — они? Самолеты?.. Сегодня больше не было налетов. Мне сказали, что вы меня ждали. Очень любезно с вашей стороны, что вы решили вернуться. — Вернуться!.. Мы никуда не уходили. Мы сидели в подвале... Не было налетов!.. Мы же слышали вой сирены, когда находились в гостиной. — Это вам показалось. Во время нашей беседы снова послышались трубные причитания собачонки, почуявшей запах пищи; очевидно, она считала, что я слишком долго заставляю ее ждать. — О! — вскричали мои друзья. — Во всем виновата эта окаянная тварь! Из-за нее мы просидели полчаса в вонючем подвале! Это было забавно, и в конце концов они от всего сердца посмеялись вместе с нами над своей оплошностью. Между тем в больницах стонали раненые, привезенные туда утром, после настоящей бомбардировки. Но мы свыкаемся со всем, в том чис- См. гл. IV. ле и с войной. Несмотря ни на что, жизнь идет своим чередом, и люди торгуют, стремятся к чему-то, любят и... смеются. Казалось, война не отбила у тайюаньских дилетантов охоту заниматься музыкой. Нередко по вечерам я стояла у дворовой ограды перед своим домом и смотрела, как движется по улице — одной из главных городских магистралей — нескончаемый людской поток. Напротив находился магазин торговца музыкальными инструментами. Я неизменно видела со своего наблюдательного поста приезжавших туда клиентов. Однажды вечером двое солдат вышли из колясок кули5 у дверей магазина. Повозки были перегружены вещами, и, судя по направлению движения, их владельцы следовали на вокзал. Солдаты долго рассматривали флейты, пробовали на них играть и в заключение довольно недурно исполнили дуэтом какую-то пьесу. Расплатившись за покупки, они положили флейты среди своих чемоданов, и кули быстро повезли их на вокзал. Куда они держали путь?.. Как знать... Возможно, на фронт. Наконец однажды, в полдень, мне вручили письмо от преподобного П. «Ваши деньги пришли, — писал он, — а господин X. прислал своим слугам телеграмму с распоряжением вернуть вам вещи». Я помчалась в миссию, взяла там деньги, которые преподобный П. уже получил на почте (перевод был сделан на его имя), и отправила повара и монгола в дом X. за вещами. Деньги подоспели как нельзя кстати. Уже в течение нескольких дней по железной дороге к Янцзы, по которой можно было доплыть до Сианя, курсировали лишь военные эшелоны. Гражданским пассажирам перестали продавать билеты, и неизвестно, сколько это могло продлиться. Зато снова стало возможно добраться до магистрали, которая вела в Ханькоу, через Шицзячжуан, но японцы стремительно продвигались вперед и, по-видимому, время, в течение которого еще сохранялась вероятность попасть в Шицзячжуан, было весьма ограниченно. Когда преподобный П. сообщал мне об этом, объявили воздушную тревогу, и мы расстались. Он направился в убежище, расположенное, кажется, возле больницы, а мы с Ионгденом спустились в другое, очень глубокое подземелье, выходившее в сад. Там во время налетов укрывались воспитанницы сиротского дома вместе со своей наставницей-англичанкой по имени Бьюла Глэдбис. Беспечные, как и все дети, девчушки радовались, заслышав вой сирены, так как им нравилось прятаться в убежище, и мы с мисс Глэдбис с удовольствием слушали их веселое щебетание. Никто не подозревал тогда, что этой милой женщине суждено трагически погибнуть вместе с коллегой из баптистской миссии доктором Уайяттом несколько месяцев спустя... Когда это произошло, Тайюань уже был захвачен японцами. Доктор Уайятт, мисс Глэдбис и еще один человек направлялись куда-то* в авто¬ * Сейчас, когда я пишу эту книгу, я нахожусь в Тибете, слишком далеко от Тайюаня. Мне неизвестны подробности этой грустной истории. мобиле, за рулем которого сидел китаец. Когда они отъехали довольно далеко от города, их машину неожиданно обстреляли. Доктор Уайятт тотчас же велел водителю остановиться и вышел из автомобиля с английским флагом. Неужели снайперы его не видели?.. Неужели они не поняли, что это иностранцы?.. Так или иначе, стрелять они не перестали. У водителя было сломано запястье, мисс Глэдбис, сидевшую в машине, смертельно ранили, а доктор Уайятт, продолжавший размахивать флагом, был сражен наповал и упал в кювет у обочины дороги. Я снова позволю себе забежать вперед, чтобы рассказать о предчувствиях миссис Уайятт относительно злополучной участи ее мужа. Эта женщина покинула Тайюань и переехала с детьми в Ханькоу, куда я также собиралась отправиться; она жила там у своих друзей-мис- сионеров. Последовав за миссис Уайятт в Ханькоу, я захватила с собой адресованные ей письма, доставленные после ее отъезда преподобному П. Когда я пришла в резиденцию China Inland Mission*, где находилась жена доктора Уайятта, глава миссии сказал мне, что ее состояние внушает ему серьезные опасения. Она вела себя крайне несдержанно, устраивала истерики со слезами и умоляла руководителей миссии не направлять больше ее мужа в Тайюань, а послать его в другое место — все эти избыточные проявления чувств значительно превосходили по силе то, что можно было ожидать от преданной супруги, охваченной страхом. Бедная женщина словно была уверена в том, что с ее мужем непременно случится страшная беда. Я встречалась с доктором Уайяттом в Ханькоу. Он перевез туда жену и детей и собирался вернуться в тайюаньскую баптистскую больницу. Я рассказала ему о беспокойстве, которое вызывало тяжелое моральное состояние его супруги у окружающих ее. Доктор выглядел расстроенным. Он объяснил мне, что без него в Тайюане не смогут обойтись, так как, насколько я поняла из его слов, других врачей там не осталось. «Я должен туда вернуться, — сказал он в заключение, — это мой долг». Судьба этих людей печальна, но они умерли достойно: воспитательница не бросила сирот, за которых отвечала, а врач вернулся на свое рабочее место, когда кругом свистели пули и рвались бомбы, потому что это был «его долг». Не подозревая о надвигающейся беде, мы с мисс Глэдбис спокойно слушали в убежище уже привычный грохот взрывов, треск пулеметов и ответные слабые залпы противовоздушных орудий, дальнобойность которых, как и почти всех китайских пушек, была слишком мала, чтобы сбить вражеские самолеты. Когда они улетели, нас оповестили об этом звуки сирены. Мы с Ионгденом простились с нашими радушными хозяевами. На следующий день нам предстояло покинуть Тайюань. По дороге домой мне встретилось несколько носилок, с окровавленными мирными жителями. Японцы снова потрудились на славу. Китайская внутренняя миссия [англ.). За время моего отсутствия слуги перенесли вещи. Теперь надо было их разобрать и положить в полупустые ящики одежду и книги, привезенные из Утайшаня, чтобы все это лежало плотно и не тряслось в дороге. Мне также предстояло собрать то, что я достала из чемоданов и корзин в Тайюане. Я намеревалась заняться этим вечером и следующим утром. В четвертом часу пришел американский репортер, которого звали Стил, если память мне не изменяет*. — Сегодня вечером, в пять, мы отбываем в Ханькоу, — сообщил он, — доктор Уайятт и миссис Уайятт с детьми, господин Нан и я. — (По-моему, он упомянул также еще одну семью, собиравшуюся туда вместе с ними.) — Не хотите ли поехать с нами? Это было невозможно. Поезд отправлялся в пять часов, и, значит, мне следовало выехать из дома в четыре — за это время немыслимо было упаковать одной (на помощь бездельников слуг я не особенно рассчитывала) всё, что было разбросано по разным комнатам дома, а также привести в порядок вещи, которые мне только что принесли. — Я не успею, — сказала я гостю, — мне придется положиться на удачу. Я поеду завтра. Я невольно искушала судьбу, и меня ждали тяжкие испытания. После отъезда репортера одна французская дама, которая, как и госпожа X., была замужем за китайцем, попросила меня поехать вместе с ней в католическую миссию. Она должна была осмотреть там квартиру в одном из принадлежащих миссии, окруженных садами домов. Муж моей соотечественницы работал инженером, когда японцы захватили город, где они жили, и он с женой вынужден был оттуда уехать. Оставшись без крыши над головой, инженер решил отправиться в свой родной город Тайюань. Дочери этой пары воспитывались в монастыре, и настоятельница предложила родителям поселиться в квартире, которая должна была вскоре освободиться. Встретившись с настоятельницей, я с удивлением узнала в ней одну монахиню, с которой я познакомилась когда-то в Чэнду, в Сычуани; у меня сохранились о ней очень теплые воспоминания. Она повела нас осматривать квартиру, предложенную моей соотечественнице. Там пока жили, как и в большинстве здешних апартаментов, русские белоэмигранты. Китайцы из низших слоев общества считаются чуть ли не самыми нечистоплотными в мире, но что сказать об этих русских неряхах! По сравнению с их жильем, куда я попала, самая грязная из китайских гостиниц показалась бы чистой как стеклышко. Эти бездельники превратили большие светлые комнаты с хорошей вентиляцией, где можно было бы жить с комфортом, просто в свинарник: во всех углах валялись какие-то объедки и тряпки, немытый пол был * Визитная карточка моего посетителя с названием газеты, где он работал, осталась в утерянном чемодане. замусорен, и среди этой свалки ползали маленькие дети в перепачканной одежде, с чумазыми лицами. Посреди комнат, загораживая проход, стояли четыре убогих ложа с грязными, не заправленными постелями. Хозяйка этого логова с лохматой нечесаной гривой, падавшей на лицо, давно забывшее, что такое вода, несколько минут говорила с настоятельницей, после чего мы ушли. «К какому сословию могли принадлежать эти русские?» — размышляла я, выходя оттуда. Очевидно, они были не из тех, кому следовало опасаться последствий пролетарской революции. Почему же они не остались на родине? Там им или, по крайней мере, их детям, наверное, привили бы любовь к чистоте, в которой проявляется чувство собственного достоинства. — Господи! — сокрушалась французская дама. — Чтобы отмыть эту квартиру, придется нанять целую бригаду уборщиков, и у них уйдет на это не меньше недели! — То же самое можно увидеть и на других этажах. Этот дом был абсолютно чистым, когда сюда вселились русские, а они довели его до такого состояния, — жаловалась мать настоятельница. — Ведь в саду, у ворот, есть вода, и я раздала им половые щетки и тряпки! Ничего не поделаешь. Нам следовало бы выселить этих грязнуль, но куда им деваться сейчас, когда идет война?.. Поэтому мы не решаемся их прогнать... Это несчастные люди... «Любовь долго терпит, милосердствует...»* — учил апостол Павел. Я припомнила эти слова, возвращаясь домой. На следующий день, задолго до полудня, мои чемоданы были закрыты, тюки связаны и ящики заколочены. Ионгден сходил на вокзал и узнал, что поезд, якобы последний, должен отбыть из Тайюаня в Шицзячжуан около пяти часов вечера. Относительно того, успеем ли мы сделать пересадку, чтобы попасть в Ханькоу, никто не мог сказать нам ничего определенного. Это не вселяло уверенности. Мы слишком задержались в Тайюане, но у нас не оставалось другого выхода. Так или иначе, надо было уезжать. Если бы мы не успели на поезд в Шицзячжуан, то, возможно, нам удалось бы за три-четыре дня перевезти багаж на повозке или на худой конец, с помощью рикши, на какую- нибудь более удаленную от линии фронта станцию, где еще ходят поезда. Нас не пугала перспектива долгого пешего перехода. С самого утра на вокзале Тайюаня толпилось множество желавших уехать людей. В любой стране в случае подобного скопления народа уже открыли бы кассу и стали бы продавать билеты во избежание давки в последний момент. Китайские власти относились к этому иначе. Продажу билетов и регистрацию багажа должны были начать лишь в четыре часа. «Нас четверо, — сказала я Ионгдену, сообщившему мне об этом, — мы сядем в одно купе и возьмем туда столько багажа, сколько сможем, по крайней мере все чемоданы». 11 Кор. 13: 4. Я тщательно растолковала всё слугам и указала каждому вещи, которые он должен перенести в поезд. Когда мы ели, послышался сигнал воздушной тревоги, но мы спешили и хотели закончить трапезу, поэтому не стали спускаться в убежище. Два самолета пролетели над нашими головами, и мы услышали, как где-то поблизости застрекотали пулеметы. Мы с Ионгденом продолжали есть «впрок», набивая желудки до отказа. Жизнь научила нас быть предусмотрительными: как знать, сколько времени может пройти, прежде чем нам снова удастся сесть за стол. Наконец сирена оповестила о том, что опасность миновала. Трудно было быстро отыскать необходимое количество повозок, чтобы перевезти наш багаж на вокзал. Кули со своими двуколками попрятались во время налета, и, как только они показались, их тотчас же обступили люди, желавшие немедленно отправиться по своим делам. После бомбежки Ионгден один вернулся на вокзал и встал в конец очереди. Люди выстроились перед кассой в надежде как можно скорее приобрести заветные билеты. Мы уже заканчивали грузить свой скарб на несколько повозок, которые нам наконец удалось раздобыть, как вдруг появился лама; перевозивший его человек несся сломя голову. — Поехали, поехали скорее! — завопил Ионгден вне себя от волнения. — Поезд отправляется на час раньше! Наш кортеж двинулся в путь. Увы! Перегруженные кули не могли бежать. Наши призывные крики и их собственные усилия отнюдь не ускоряли темпа движения, ставшего еще более медленным, когда они начали подниматься по круто шедшим в гору улицам, ведущим к вокзалу. Опередивший нас Ионгден уже подъехал к станции и отчаянно размахивал руками. — Скорее! Скорее! Садитесь в поезд, найдите свободное купе и постарайтесь присмотреть местечко для меня, — сказал он. — Захватите с собой эти сумки. Я помогу вам донести их до платформы. Слуги принесут остальные вещи. Поезд уже был набит битком: даже в коридорах на своих пожитках сидели пассажиры. Однако мне удалось отыскать одно купе, где, как мне показалось, мы могли бы разместиться — для этого требовалось лишь взять на руки двух младенцев, спавших на полках на огромных тюках, да убрать оттуда эти тюки. Я объяснила это обитателям купе, рассчитывавшим провести ночь более или менее сносно. Я схватила детей одного за другим и быстро положила их на колени оказавшихся рядом женщин, а те поспешили избавиться от малюток, передав их матерям. Затем я указала ногой на тюки, после чего один из китайцев решил бросить их на гору вещей, образовавшуюся у окна, между полками; в итоге я положила рядом с собой свои сумки и сообщила попутчикам, что на этом месте будет сидеть один господин, который скоро придет. Дабы никто в этом не сомневался, Ионгден дал мне свое пальто, и я прикрыла им наши вещи. Прошло немало времени. Лама всё не появлялся, и я боялась, что поезд может уйти без него... Наконец я заметила его на перроне вместе с Оршем, у которого был как нельзя более глупый вид; слуга нес в руках узелок, обмотанный тряпкой, —очевидно, съестные припасы на дорогу. — Где повар? — крикнула я Ионгдену, как только он оказался достаточно близко, чтобы меня услышать. — И где чемоданы, которые они с Оршем должны были принести? — Они оформили весь багаж, пока я провожал вас, — отвечал мой сын, — но здешние носильщики заявили, что его следует погрузить в поезд, и тут же увезли всё на своих тачках. Я не спускал с них глаз до самого багажного вагона, а повар пошел проверить, на месте ли наши вещи. Вскоре показался повар; он шел вдоль состава и искал нас. Ионгден окликнул слугу. — Всё в порядке, вещи в багажном вагоне, — заявил он. Казалось, это сообщение должно было меня успокоить, но меня охватила тревога. Состав тронулся. Ионгден прыгнул на подножку и, с трудом пробившись сквозь толпу людей в коридоре, уселся рядом со мной. Повар последовал за ним и присоединился к своему приятелю. Поезд набирал скорость, и внезапно я увидела бежавшего по перрону человека, выкрикивавшего мое имя. Я быстро высунула голову в окно и успела выхватить пакет с письмами из рук преподобного П., попросившего меня передать их его друзьям в Ханькоу. Среди писем была и корреспонденция для доктора и миссис Уайятт, доставленная после их отъезда. Таким образом, как я уже рассказывала, мне довелось познакомиться с миссис Уайятт, с которой я не встречалась в Тайюане. Состав, который должен был отправиться раньше объявленного времени, фактически ушел с более чем часовым опозданием; и вскоре стемнело. Люди второпях садились в поезд независимо от указанного в билетах класса*, и в вагоны набилось пассажиров как минимум вдвое больше, чем они могли вместить. Номер, выведенный на деревянной панели, указывал, что купе, в котором я находилась, относится ко второму классу, однако полки были очень узкими, лишенными всякой обивки, — мы сидели на голом дереве. Согласно расписанию мы должны были прибыть в Шицзячжуан ночью. Я удобно устроилась в углу, возле коридора, по-восгочному поджав ноги; мне хотелось немного поспать до того, как нам придется делать пересадку. Ночью я смутно осознавала, что мы часто и подолгу стоим, но старалась не просыпаться окончательно, что было нетрудно, ибо у меня превосходный сон. Я открыла глаза лишь на рассвете. — Как вы можете так крепко спать? — спросил Ионгден. — Я всю ночь не сомкнул глаз. * Стоимость железнодорожных билетов возрастала вдвое в зависимости от класса. Так, билет третьего класса стоил 10 долларов, билет второго класса — 20 долларов, а билет первого класса — 40 долларов. Возможно, с тех пор тарифы изменились. Увидев, что я собираюсь принять другое положение, он быстро добавил: — Осторожно! Не становитесь на пол! Я посмотрела вниз. Пока я спала, обстановка изменилась. Тюки, которые я попросила убрать, чтобы сесть, передвинули в другой конец купе, и на них расположились их владельцы. В образовавшемся пустом пространстве виднелась лужа. — Что это за потоп? — спросила я у ламы. — Да еще... этот запах, — продолжала я, когда мое обоняние, притупившееся во время сна, снова обострилось. — Это пипи, — отвечал мой сын. — Они разрешали детям мочиться на пол всякий раз, когда те не могли терпеть. (Кроме двух младенцев, с нами ехало трое мальчиков постарше.) Один из них, — продолжал Ионг- ден, — сделал кое-что более существенное в плевательницу. Они задвинули сосуд под полку. Стоявшая у окна корзина, на которой громоздились другие вещи, плавала в воде. Ее хозяев, казалось, это не волновало. Не стоило осуждать этих бедных людей. Все проходы были завалены вещами, и путь к туалету был закрыт. Приложив немало настойчивых усилий, я сумела туда пробиться и обнаружила, что в кабинке расположились три женщины — они провели там всю ночь, так как им было некуда деться. Одна из китаянок, сидевшая на стульчаке, встала, уступая мне место. Война свела на нет всякие правила приличия: мы превратились в животных. Наш поезд в очередной раз долго стоял на маленькой станции. Мимо него один за другим прошли два встречных эшелона, переполненных солдатами. Уже совсем рассвело; было видно, что в вагонах много раненых в окровавленных повязках, часть раненых на носилках разместили на открытых платформах. Пассажиры, проведшие ночь на полу в коридоре, вышли подышать воздухом. Улучив момент, я перенесла один из наших тюков к окну и уселась на него. Длинные воинские колонны тянулись к вокзалу по дороге, поднимавшейся в долину; другие части следовали вдоль железнодорожного полотна. Их сопровождали сотни навьюченных мулов, лошадей и ослов. Некоторые солдаты, подобно кули, несли на плече длинную бамбуковую палку, на каждом конце которой висела чаша, сплетенная из ивовых веток. Они также перевозили множество мелких предметов, среди которых нередко встречались металлические эмалированные тазы, использовавшиеся для различных целей, о чем я уже рассказывала*. Все медленно шли в полном молчании. Их тяжелая поступь и согнутые спины свидетельствовали о крайней усталости. В бинокль я разглядела на противоположном берегу реки других солдат. Всё новые части спускались в долину. См. гл. IV. — Смотри, — сказала я Йонгдену, — китайская армия отступает. Это не предвещает ничего хорошего. Я задавалась вопросом, удастся ли нам добраться до Шицзячжуана. Поезд снова тронулся в путь и медленно двигался примерно с час, а затем послышались крики. Машинист резко нажал на тормоза, и нас сильно тряхнуло. Люди вопили «Фэйцзи! Фэйцзи!» (самолет) и выскакивали из вагонов. И тут мы услышали шум мотора, до сих пор заглушавшийся стуком колес. Над нами кружил самолет. Я увидела, что он снижается на большой скорости, словно собираясь протаранить своими крыльями крышу вагона. — Ложись! — крикнула я Йонгдену, стоявшему рядом со мной в коридоре, и бросилась на пол, увлекая сына за собой. «Рак-так-так», — застрекотал пулемет. Самолет не стал задерживаться и полетел дальше. Должно быть, у него было другое задание, и он обстрелял нас мимоходом. Наш вагон не задело, но из хвостовой части поезда доносились крики. Проводники созывали разбежавшихся пассажиров обратно — поезд немедленно отправлялся. Люди снова наводнили купе и коридоры, и те, кому не терпелось узнать, что случилось, теснились в обстрелянном вагоне. Чуть позже я узнала, что там было двое убитых и трое раненых, причем один тяжело. Точны ли были эти сведения? Мне не удалось это проверить. Когда мы подъезжали к Шицзячжуану, я увидела три трупа, лежавшие на солнцепеке на вокзальном перроне. Один из них покоился на носилках, а два других — прямо на земле. С одного сняли гимнастерку цвета хаки, чтобы прикрыть лицо, и он лежал с голым животом. Голова другого была перепачкана кровью, а третий лежал с открытым ртом, и были видны все его зубы. Вскоре после полудня поезд прибыл в Шицзячжуан, но остановился далеко от вокзала, возле широкой аллеи, вдоль которой стояли особняки служащих французской компании, прокладывавшей дорогу. Несмотря на бесхозяйственность китайцев, выкупивших магистраль у французов и пренебрегавших ее техническим обслуживанием, некоторые из этих домов, которые я видела по дороге в Тайюань, выглядели тогда привлекательно. Теперь же на их месте лежали лишь груды камней да деревянные обломки. Мост, под которым поезда проходили на вокзал, частично обвалился, и весь близлежащий квартал состоял из одних развалин. Как только пассажиры вышли из вагонов, туда ринулась толпа, ждавшая поезд; люди торопились занять места. Мы сталкивались с этим почти везде. Обезумевшие от страха люди думали лишь о том, как спасти собственную шкуру, и были не в состоянии контролировать свои действия. Крестьяне с юга спешили на север, а те, что жили на севере, — на юг. Бежать... бежать! Всё равно куда, лишь бы бежать!.. Главное было убедиться, что все наши вещи целы, и перенести их в поезд, на котором мы собирались ехать в Ханькоу. Я пошла в багажный вагон. Рабочие отцепляли его от поезда, и он был еще закрыт. Локомотив ушел, очевидно, пополнить запасы воды. Пробегавший мимо железнодорожник на ходу сказал Йонгдену, что вещи доставят на другой путь немного позже. Это сообщение не вполне меня устроило, но, поскольку вагон был закрыт, я решила, что лучше всего подождать на вокзале. Следовало узнать время отправления нашего поезда, после чего я собиралась послать повара за продуктами, а монгол должен был сторожить нашу ручную кладь. После этого предстояло вернуться в багажный вагон, чтобы убедиться, всё ли в порядке. На вокзале не было ни души, лишь один солдат стоял там на посту. Разрушенные бомбами здания, пути, усеянные обломками, и окрестные дома, превращенные в руины, являли собой печальное зрелище. Я заметила рабочего, расхаживавшего возле стрелок, и окликнула его. Он ответил на мой вопрос, что поезд с юга, очевидно, прибудет поздно и отправится около двух часов ночи. Стало быть, нам предстояло провести в Шицзячжуане примерно двенадцать часов. Лучше было, как я и намеревалась, коротать время на вокзале. Город находился довольно далеко, городские ворота на ночь, скорее всего, закрывали, и, если бы мы решили отдохнуть в какой-нибудь гостинице, нам пришлось бы уйти оттуда задолго до отправления поезда. К тому же мне хотелось проследить за выгрузкой и погрузкой нашего багажа. Я начала говорить слугам, что мы будем делать дальше, но тут вмешался солдат-часовой. — Уходите, — сказал он, — здесь нельзя находиться. — Мы ждем прибытия поезда, — объяснил Ионгден. — Не важно, придете позже. А теперь немедленно уходите. Уходить... куда же?.. Рабочий, с которым я беседовала, вызвался проводить нас в расположенную поблизости гостиницу. Я согласилась. Вместо того чтобы направиться к городским стенам, этот человек повел нас в противоположном направлении, в сторону лежавшего в руинах предместья. Улицы были совершенно безлюдными. Кое-где стояли на посту часовые. Зачем? Возможно, чтобы не позволять мародерам шарить в разрушенных домах. Проводник привел нас в гостиницу, у которой не было половины крыши. — Можно ли заказать какую-нибудь еду? -Нет. — А чай? — Тоже нет. Пришлось, как я и собиралась, послать повара за продуктами. — Есть ли здесь убежище, где укрываются во время бомбежки? — спросил Ионгден хозяина. — Нет, но, будьте покойны, самолеты сюда больше не прилетят. В округе не осталось ничего, что еще стоило бы разрушить. Это была чистая правда. — Куда вы едете? — спросил владелец гостиницы. — В Ханькоу. — На чем? — На поезде, который отправится ночью. — Здесь не ходят поезда. — Но сегодня ночью придет один поезд. — О! Придет ли? Это еще не факт. Японцы где-то близко. Я не сомневалась в том, что они близко, но пока что их здесь не было. Если поезд не придет, мы еще могли бы успеть раздобыть какие-нибудь транспортные средства и, следуя вдоль железной дороги, продвинуться на тридцать километров южнее, чтобы не оказаться среди частей неприятеля. — Ступай за едой и возвращайся как можно быстрее, — велела я повару. — Орш будет сторожить здесь наши вещи. Я же займусь багажом, оставшимся в поезде. Мы с Ионгденом вернулись к аллее, где остановился наш поезд. Он по-прежнему был там. Я увидела двигавшийся локомотив, вероятно, совершавший какой-то маневр, и отцепленный багажный вагон, стоявший отдельно, кажется, на другом пути. Очевидно, его начали разгружать, так как дверь была открыта, и перед ней, на земле, уже лежало несколько ящиков. Мы подоспели вовремя. Подходя к вагону, я нащупала в сумке багажную квитанцию, собираясь предъявить ее служащим, указать на свои вещи и дать рабочим щедрое вознаграждение, чтобы они перенесли вещи в камеру хранения. Неожиданно зазвенели колокола и завыли сирены; это был второй сигнал, предупреждавший о приближении вражеских самолетов. По- видимому, первого сигнала, который обычно дают за четверть часа до второго, не было — его не слышали ни мы, ни обитатели гостиницы, ни прохожие, которых мы встречали по дороге, — никто, казалось, не подозревал о надвигающейся опасности. Пассажиры, уже сидевшие в поезде, тотчас же устремились наружу. Несколько стоявших неподалеку часовых побежали к ним, выкрикивая какие-то не понятные нам фразы. Кое-кто из китайцев спустился в расположенное на улице подземное убежище, но оно явно было переполнено, так как люди выходили оттуда. У нас не было шансов найти там место. Большинство покинувших поезд пассажиров бежали, спотыкаясь и падая, или ложились среди развалин домов вдоль дороги. Мы остались на улице одни, и какой-то подоспевший солдат крикнул, чтобы мы немедленно спрятались. Это было непросто — мы находились посреди широкого проспекта. Неподалеку, с той стороны, откуда мы пришли, виднелся частично уцелевший дом. — Живо туда! — сказала я Йонгдену, обогнавшему меня, когда мы шли к багажному вагону, махнув рукой в сторону убежища, и направилась к нему. Солдат проорал как оглашенный еще что-то. Я обернулась и снова жестом призвала ламу поспешить за мной, так как самолеты уже показались. Хлоп!.. За моей спиной раздался выстрел. Пуля упала не сверху — в меня выстрелил солдат. Он промахнулся, то ли умышленно, то ли случайно. Как я уже говорила, находиться на улице после второго сигнала тревоги было запрещено, и тем более бежать, размахивая руками. Могут заподозрить, что человек подает знаки вражеским летчикам. Моя пантомима, обращенная к ламе, была превратно истолкована. К счастью, чувство долга этого вояки не было настолько сильным, чтобы подвигнуть его еще на один выстрел, подвергая свою жизнь опасности. Повернув голову, я увидела, что он перебежал через дорогу и лег в кювет. «Рак-так-так», — гнусавили пулеметы. «Бум!» — прогрохотала немного дальше, взрьюаясь, бомба. «Бум!» — вторила ей другая. «Рак-так-так»... Сидя на сломанных досках посреди рухнувших стен и разбитой мебели бывшего особняка, мы ждали, когда кончится эта пытка. Внезапно наступила тишина. Еще не прозвучал вой сирены, оповещающий о миновавшей опасности, а несколько солдат уже вышли из укрытия; за ними последовал другой, более многочисленный отряд; все они шли вверх по улице. — Уже можно выходить? — спросил у них Ионгден. Двое-трое сделали утвердительный жест. Когда я выбралась из руин, солдаты увидели, что я — иностранка, и один из них сказал: — Ваши слуги ждут на мосту. Что они там делали? Что с ними еще приключилось?.. Я оглянулась и посмотрела на багажный вагон. Издали я не заметила возле него никого из служащих. Можно вернуться позже, подумала я, сначала надо выяснить, что понадобилось моим слугам. Не успела я дойти до моста, как увидела спешившего мне навстречу повара; он был явно в смятении. — Пойдемте! Пойдемте! — воскликнул он, подбегая ко мне. — Поезд уже пришел и сразу же уходит. Орш с вещами на мосту. Побежали! Это последний поезд. Через час здесь будут японцы... Я вновь посмотрела в сторону багажного вагона. Под деревьями уже сгущались тени, и улица, которая вела к дороге через железнодорожное полотно с мостом, слегка изгибалась. Я ничего не увидела и лишь услышала шум удалявшегося поезда, того самого, на котором мы прибыли, — он возвращался в Тайюань. Вероятно, на нем уехали солдаты, проходившие мимо нас. Часовых, стоявших днем возле моста, там уже не было. — Это последний поезд!.. Там японцы!.. — снова закричал объятый ужасом повар. Багажный вагон... мои вещи... книги, записи, фотографии, плоды трехмесячного труда в Утайшане!.. Я продолжала оглядываться, никак не решаясь уйти. В потемневшем небе разливалось красное зарево. Очевидно, от упавших бомб где-то вспыхнули пожары. — Последний поезд... — бормотал Ионгден. И мы вчетвером помчались на вокзал. Поезд был забит до отказа: люди облепили крыши вагонов, висели на подножках, сидели на кучах тендерного угля, а некоторые оседлали буфера, откуда их пытались согнать проводники. Я забралась на одну из подножек, и Ионгден подталкивал меня сзади, чтобы я смогла войти в вагон, а слуги толкали Ионгдена. Было так тесно, что протиснуться внутрь казалось невозможным. Я добралась до второго купе от входа, но дальше пути не было: передо мной возвышалась баррикада из людей и вещей. Я заглянула в купе. Все полки были заняты, а у двери возвышался огромный тюк, на котором я на худой конец могла расположиться, при условии что лежавший на нем мальчишка лет восьми-девяти не оказался бы слишком беспокойным, но я решила пресекать все его попытки дрыгать ногами. Ионгдену пришлось ехать стоя, а слуги вернулись в тамбур и где-то затерялись. Состав почти сразу же тронулся и поехал со скоростью товарного поезда. Как и накануне, в вагонах не было света. Как только тусклые фонари, расставленные вдоль перронов, остались позади, мы оказались почти в кромешной темноте. Мы опять подолгу стояли на каждой станции, и тогда слышались крики пререкающихся и толкающихся людей. Беженцы пытались пробиться в наш вагон, но, по-видимому, на сей раз нового «уплотнения» не получилось. Затем дети (в нашем купе было полдюжины карапузов) забеспокоились, заявляя о своих естественных неотложных потребностях. Не могло быть и речи о том, чтобы они справляли нужду на полу, подобно моим вчерашним попутчикам. Кругом повсюду лежали люди. На остановках малышей стали просовывать в окно и держали на весу. Женщины тоже не выдержали и с помощью мужчин, очевидно своих мужей, принялись вылезать через окно и возвращаться тем же путем. Толстый китаец, слишком тучный, чтобы последовать их примеру, забрался на полку, встал на колени и облегчился наружу. В каких же гнусных животных мы превращаемся, лишаясь элементарных удобств, созданных цивилизацией! На одной из остановок вошел пузатый офицер в сопровождении двух денщиков. Его появлению предшествовал шум борьбы. Денщики демонстрировали служебное рвение, грубо расталкивая китайцев, теснившихся в коридоре. Они собирались проделать то же самое с обитателями моего купе, чтобы освободить место для своего командира. Видя меня со спины, один из солдат попытался спихнуть меня с тюка. Я вскочила и дала грубияну звонкую оплеуху. Офицер тотчас же вмешался и умерил пыл своего подчиненного. Родители живо подхватили сидевшего рядом со мной мальчугана и перенесли в другое место, а затем подвинули другого ребенка. Воспользовавшись моментом, Ионгден примостился на полке у двери, а солдаты положили рядом с моим тюком большой мешок, на который сел офицер. Мы по-прежнему еле двигались, и казалось, что поезд замедляет ход. В конце концов я задремала, свернувшись клубком. Вокруг все тоже спали. Я проснулась от странного ощущения. Нечто теплое и влажное касалось моей щеки. Я протянула руку. Толстый китайский офицер уснул и, качая головой во сне, принял меня за подушку. «Нечто теплое и влажное» было его щекой. Я отодвинулась, насколько могла, и осторожно, стараясь не разбудить толстяка, отгородилась от него краем своей шерстяной накидки. Один из солдат храпел, упираясь мне в спину. С другой стороны ко мне прислонилась женщина с младенцем на руках. И тут с ребенком произошла естественная в подобной ситуации неприятность. Бедная мамаша, зажатая между стенкой купе и мной, стиснутой двумя вояками настолько, что мне трудно было пошевелиться, пыталась оторвать от одежды младенца несколько лоскутов, чтобы использовать их вместо пеленок и как-то исправить положение. Будучи в состоянии двигать одной рукой, я передала женщине через плечо бумагу, лежавшую у меня в кармане... Офицер продолжал спать, навалившись на меня сбоку всем телом. Спящий Ионгден, машинально вытянувший во сне ноги и положивший их моему соседу на живот, теперь тоже оказался прижатым ко мне. В вагонах было душно; люди, ходившие по коридору, открыли окно напротив нашего купе. Врывавшийся в окно ветер дул спящим в лицо и будил их. Офицер выпрямился, а его денщик поднялся. Ничто больше не сковывало моих движений, я вышла в коридор и встала у открытого окна между двумя пассажирами: мужчиной и женщиной. Я долго сидела на своем мешке в скрюченном состоянии, стиснутая со всех сторон, и теперь испытывала истинное наслаждение, очищая легкие от скопившегося в них смрада. Два моих соседа дремали стоя: женщина облокотилась на груду тюков, загораживавших проход, а мужчину подпирали другие пассажиры. Меня одолевали отнюдь не радостные думы. Я перебирала в памяти ценные вещи, которых недавно лишилась: тибетские книги, копии редких манускриптов, переписанные для меня в Утайшане, а также множество записей — результат усердного чтения и кропотливых исследований. Материальный ущерб был не менее значителен. Царившая вокруг темнота и усталость, которую я ощущала, усугубляли мое удрученное состояние. Поезд снова остановился. По-видимому, мы подъехали к станции, которая располагалась со стороны, противоположной окну, у которого я стояла. Я видела только насыпь, заменявшую перрон, где при свете фонарей суетились какие-то люди. Подходили раненые солдаты, головы или руки которых были обвязаны бинтами, один из них опирался на костыль, затем появилось двое носилок, их опустили на землю перед моим окном. Солдатам, которые могли ходить, помогли забраться в соседний вагон, а люди с раненым на носилках, попытались войти туда, где находилась я. Очевидно, дверь тамбура была заблокирована теснившимися там людьми и тюками, и санитарам не удалось ее открыть. Время обычно продолжительной стоянки почему-то сократили. Появились какие-то люди в военной форме, говорившие громкими властными голосами, очевидно, приказывая санитарам поторопиться. Дверь по-прежнему не поддавалась, и растерявшиеся мужчины принялись барабанить по ней ручками носилок, на которых лежал раненый солдат. То ли несчастный был без сознания и ничего не чувствовал, то ли не мог выразить свой протест, так или иначе, он не проронил ни звука. Другие санитары, увидев, с какими трудностями столкнулись их собратья, поступили иначе: они приподняли раненого, и один из них взвалил его себе на спину, пока другой отвязывал веревки, которыми он был привязан к носилкам*. А военные продолжали их подгонять. Бедняге, понукаемому начальством, пришла в голову странная мысль: он решил взять в поезд освободившиеся носилки и стал проталкивать их в окно. Фонари светили тускло, и я слишком поздно поняла, что он задумал, поэтому не успела присесть на корточки. Конец одной из ручек со всего маху стукнул меня по губам. Я как раз приоткрыла рот, и удар пришелся прямо по моим бедным зубам. Я не помню, успела ли я вскрикнуть, я вообще ничего не помню, так как тут же упала в обморок. Неужели стоявшие рядом со мной китайцы не поняли, что произошло? Может быть, они подумали, что я пытаюсь сесть? Так или иначе, оки не удостоили меня вниманием. Я очнулась у их ног, на полу; моя голова раскачивалась во все стороны и билась о стену коридора. Поезд следовал дальше, и кругом снова царил мрак. Я чувствовала во рту вкус крови. Достав из кармана носовой платок, приложила его к губам и ощупью вернулась в купе. Толстый офицер сменил позу: теперь его голова покоилась у Ионг- дена на коленях. Часть моих тесно прижатых друг к другу попутчиков храпели на полках или на полу. Я уселась на тот же мешок... Поезд всё так же медленно двигался в ночи. Казалось, это путешествие во тьме будет длиться вечно... * Не следует думать, что эти грубые носилки похожи на те, что используются в европейских отделениях Красного Креста. Утром мы подъехали к какой-то крупной станции; стоявшие перед нами поезда заслоняли вокзальные строения, не позволяя прочесть название города, в который мы прибыли. По-моему, это был Шантэ6, но я не успела это выяснить. И тут объявили, что наш поезд идет только до Чжэнчжоу, но рядом стоит и сейчас отправится другой состав, следующий прямо в Ханькоу. Мы опрометью выскочили из поезда и быстро пересели. Какое облегчение я испытала, войдя в чистый вагон с безлюдным коридором! В большей части купе ехали офицеры, но одно оказалось свободным: это было купе второго класса с четырьмя полками. Когда мы с Ионгденом окончательно расположились там, появился толстый китаец, использовавший меня прошлой ночью вместо подушки. Он тоже сделал пересадку. Денщики притащили огромный мешок, на котором он сидел в другом поезде, — по-видимому, других вещей у него не было. Офицер тотчас же растянулся на одной из полок и захрапел. Я надеялась обмыть и прополоскать свой распухший рот, но в вагоне невозможно было раздобыть никакой жидкости — ни воды, ни чая. Мы прибыли в Чжэнчжоу во второй половине дня. Я вспомнила, как приехала сюда ночью в 1918 году из Пекина. Здесь мне впервые довелось узнать, что такое китайская гостиница. Невозможно забыть возникшее у меня отвращение при виде принесенного служанкой таза для омовения с горячей водой, почти кипятком, в котором плавало небольшое полотенце, настолько грязное, как будто им чистили сковороды. Я направлялась тогда в Ганьсу. Китай был совсем другим, гораздо приятнее, чем сейчас, несмотря на убогие гостиницы с грязными полотенцами. Впрочем, скверные гостиницы и грязь по-прежнему существуют, а вот множество милых и ярких вещей канули в небытие вместе со свободой, которой пользовались в ту пору любители путешествий. Немного дальше, на другой остановке, в мое купе зашли полицейские и принялись задавать вопросы толстому офицеру. Поглядев на меня, они осведомились, едем ли мы вместе, и после отрицательного ответа больше не обращали на меня внимания. Допрос продолжался, и, хотя я очень мало что понимала, было ясно, что с военным обращаются без всякого почтения. В конце концов он рассердился. Полицейские — их было трое — настаивали, чтобы он сошел с поезда и объяснился с их командиром. Офицер артачился, но трое насмешливо улыбавшихся сыщиков в итоге одержали верх: он поднялся и последовал за ними. Я не знаю, спустился ли он вниз или их старший ждал его в тамбуре, в конце вагона. Моего соседа долго не было, а затем он вернулся с обиженным видом, по-видимому переживая из-за унизительной процедуры, которой его подвергли. Однако ему, видимо, удалось оправдаться в ходе допроса, ибо трое сыщиков и четвертый, очевидно их начальник, стоявшие на перроне, учтиво отдали ему честь, когда поезд тронулся. По-моему, они хотели узнать, почему этот офицер не на фронте, куда он направляется, а также расспрашивали его о расположении войск. Поначалу он отказывался отвечать, заявляя, что его могут казнить, если он разболтает «генеральскую тайну» (при этом он показывал жестом, как ему отрубают голову). Однако те настаивали, и ему пришлось хотя бы отчасти удовлетворить их любопытство. Растянувшись на своей полке, я спокойно проспала всю ночь, а когда проснулась,^за окном шел дождь и мы проезжали через залитую водой местность. Ионгден сообщил мне, что толстый офицер сошел незадолго до рассвета на какой-то маленькой станции. Утром мимо прошло несколько встречных поездов, забитых сычуаньскими и кантонскими солдатами. На ногах у них были только плетеные сандалии, вместо шинелей поверх серых хлопчатобумажных гимнастерок, надетых прямо на голое тело, без нижнего белья, были наброшены тонкие бумажные покрывала. В таком виде им предстояло ехать несколько дней и ночей в открытых вагонах, не защищенных от ветра и дождя. Некоторые служивые соорудили навесы из одеял и бамбуковых палок. Лучше всего было тем, кто прихватил с собой «непромокаемую одежду» земляков-крестьян, состоящую из толстой соломенной накидки и широкой, плетенной из бамбука шляпы-зонта. Глядя на нелепый наряд такого вояки, невольно начинаешь высматривать, где лежит его лук со стрелами. Поистине невозможно было представить, что кто-то из них пользуется современным оружием. Впрочем, у них его не было вовсе. Как и в Шаньси, в то утро мимо нас проследовало множество вагонов с этими бедолагами, но я не заметила там ни винтовок, ни орудий. Где смогут раздобыть оружие необученные новобранцы?.. И сколько времени им потребуется, чтобы научиться с ним обращаться?.. Дождь продолжал идти, и вдобавок поднялся резкий ветер, злобно хлеставший людей по лицу. Серая сумрачная пелена заволокла окрестности, и жизнерадостная китайская земля погрузилась в атмосферу гнетущей тоски. Затем мы проехали через горный массив и миновали ущелье Цикунь- шань, облюбованное иностранцами для летнего отдыха. На одной из маленьких станций я обратила внимание на рабочего, дробившего уголь. Он сидел прямо на угольной куче, в коричневом плаще с накинутым на голову остроконечным капюшоном. Со спины этот человек был похож на святого Франциска Ассизского7, и я пожалела, что у меня нет фотоаппарата, — можно было бы сделать забавный снимок. Около пяти часов вечера мы проехали мимо городка под названием Васянь, если я не ошибаюсь. В этом населенном пункте, расположенном напротив железной дороги, очевидно, обосновались военные. Все магазины были закрыты, и вдоль совершенно безлюдной дороги стояли часовые. Какой-то человек попытался выглянуть сквозь приоткрытую дверь, но караульный тут же грубо втолкнул его обратно в дом. Мы прибыли в Ханькоу около девяти часов вечера. Таким образом, после отъезда из Тайюаня мы провели в пути три дня и три ночи. Преподобный П. дал мне адрес одной гостиницы в Ханькоу, и я тотчас отправилась туда. — Мест нет, — заявил привратник-индус*. Я упорно добивалась встречи с хозяйкой; наконец она вышла на лестничную площадку в пеньюаре, подтвердила, что у нее нет ни одного свободного уголка, и посоветовала мне обратиться в другую гостиницу, сообщив, как ее найти. Там мы услышали такой же ответ: все номера заняты — Ханькоу был наводнен беженцами. Хозяин гостиницы дал нам адрес одной дамы, сдававшей меблированные квартиры, которая, возможно, согласилась бы нас принять. Но и тот дом был забит до отказа. Пока мы разъезжали в колясках рикши, прошло много времени; часы показывали одиннадцать вечера, улицы опустели, дул пронизывающий ветер. Нервы Ионгдена, подвергавшиеся после отъезда из Утайшаня непосильной нагрузке, начали сдавать: из его глаз брызнули слезы. — Куда нам деваться? — хныкал он. Я же считала, что мы оказались в необычном положении, и готова была посмеяться над нашими злоключениями, хотя и понимала, что они не могут продолжаться бесконечно. Один из возчиков посоветовал нам обратиться в «миссию американцев». Миссия — не отель, подумала я, но всё же нас могут пустить внутрь, хотя бы в прихожую. Не оставаться же нам ночевать на улице. Дом, названный кули «миссией американцев», фактически был общежитием американских лютеран (Lutheran Mission Home); оно размещалось в большом современном здании, насчитывавшем сотни комнат, в принципе предназначавшихся для протестантов, временно находившихся в Ханькоу, но их могли сдавать и другим приезжим. Но тут я наткнулась на портье-индуса и уже привычный отказ: «Все комнаты заняты». В подтверждение своих слов он указал мне на доску с ключами, где напротив номера каждой комнаты значились одна либо несколько фамилий. Это меня не остановило: я твердо решила провести ночь под крышей и заявила, что никуда отсюда не уйду, требуя позвать начальника или начальницу. Портье решил подняться со мной на лифте на шестой этаж к заместительнице директора, квартира которой находилась там. Она также сказала, что свободных номеров в наличии нет. Однако я не требовала предоставить мне комнату или спальное место, а лишь просила не прогонять нас. Не могла же она допустить, чтобы европейская женщина ночевала на улице... * В Ханькоу считается престижным иметь привратника-индуса.