ПОД ГРОЗОВЫМИ ТУЧАМИ . НА ДИКОМ ЗАПАДЕ ОГРОМНОГО КИТАЯ

350 На Диком Западе огромного Китая средств на покупку гроба и достойные похороны. В этот колодец работницы и опорожняли свои корзины. Мне доводилось встречать в горных районах Сычуани гробы, оставленные в поле или на обочине дороги, но такое случалось чрезвычайно редко. В Сикане, напротив, это распространенное явление. Однако столь примитивный способ погребения использовался не всегда, ибо достаточно часто встречаются отдельные, очень древние могилы или кладбища, состоящие из небольших, основательно построенных башен либо курганов, опоясанных мощными невысокими стенами, заросшими с годами дерном и дикими цветами. Вероятно также, что до проникновения китайцев в Кам местные жители, как и тибетцы, сжигали покойных и крайне редко воздвигали склепы для сохранения их праха. Некоторые современные надгробия, напоминающие по форме купола, торчат из земли, словно гигантские грибы. Но подобных могил немного — обитатели Дацзяньлу и его окрестностей предпочитают просто оставлять гробы на земле. Это тем более удивительно, что семьи покойных тратят огромные средства на траурные процессии, религиозные обряды, подаяния и поминки, призванные обеспечить усопшему благополучие в загробном мире. Очевидно, это служит скорее удовлетворению тщеславия родни. Во время похорон больше всего бросаются в глаза стяги, представляющие собой длинные матерчатые или бумажные полотнища, прикрепленные к шестам; они отличаются друг от друга качеством ткани: одни знамена изготовлены из красивого однотонного атласа с вышитыми узорами; другие — из ситца, кисеи и, как уже было сказано, из бумаги. На большинстве из них красуются надписи, напоминающие о почетных званиях покойного или воздающие непомерную хвалу его добродетелям и благим делам. Друзья усопшего отправляют эти флаги к нему домой, подобно тому как мы приносим на похороны венки; сыграв свою роль в погребальном шествии, приятели возвращаются к родственникам умершего. Если у человека не было друзей, которые могли бы прислать достаточное количество знамен, его близкие заказывают их за свой счет, дабы придать траурной процессии подобающий вид. Если родные не в состоянии нести такие расходы и в то же время не хотят ударить лицом в грязь, они обращаются к владельцу похоронного бюро, который одолжит им стяги, а затем заберет их по окончании церемонии. У хозяев подобных контор всегда припасено множество шелковых или бумажных полотнищ с довольно расплывчатыми хвалебными надписями, пригодными для любого случая. Несмотря на весь этот показной блеск, похороны толстосумов Дацзяньлу были более чем безвкусными и скорее производили впечатление какого-то жалкого карнавала. Было принято прибегать к помощи нищих бродяг* — им поручали нести гроб, небольшой алтарь, на котором покоилась записная дощечка с обитающим в ней духом покойного или, по более современному обычаю, с его портретом, а также знамена. Эти вшивые, неописуемо грязные оборванцы, калеки и слепцы, ведомые такими же бедолагами, кое-как брели скопом. Знаменосцы прижимали ткань полотнища к древку, чтобы она не мешала им шагать, мяли в своих перепачканных пальцах дивный атлас и светлый муслин, а шесты, которые они редко несли в вертикальном положении, сталкивались, цеплялись друг за друга и царапали стены домов в проулках, придавая этому шествию отверженных видимость уличной потасовки. За нищими шли китайские музыканты (на пышные похороны приглашали два оркестра): даосы с кимвалами, буддисты с гьялингами и рагдон- гами небольшого размера, причем в обоих оркестрах были барабаны. В траурной процессии также принимали участие представители низшего буддийского духовенства в большем или меньшем количестве и монашки-послушники девяти — пятнадцати лет. Они были одеты ничуть не лучше шагавших впереди оборванцев и не уступали им по части грязи. Музыканты-даосы и миряне, как правило, были опрятно одеты. В Китае делают очень тяжелые гробы, за исключением тех, что предназначены для самых бедных покойников, и накрывают их саваном. В зависимости от степени достатка семьи это либо покров из красного атласа с великолепными узорами на пышных похоронах, либо стеганое одеяло европейского типа, красное шерстяное одеяло либо обычный кусок ситца. Нередко к гробу привязывали петуха, якобы способного устранить с пути покойного злых духов. Птицу не приносили в жертву, а возвращали после церемонии владельцу. Почти всегда гроб обвязывали двумя веревками, обмотанными белой материей, как бы для того, чтобы его тянуть. Между веревками, держась за каждую из них рукой, шли мужчины — ближайшие родственники покойного или покойницы. Позади гроба держались более дальние родственники, друзья и множество знакомых, присоединявшихся к траурной процессии по долгу вежливости. Если хоронили мужчину, мужчины следовали за гробом первыми. Если речь шла о женщине, женщины возглавляли шествие, а мужчины шли за ними. Перед началом церемонии ее участники обычно получали траурные знаки: цветок из белой бумаги, который следовало приколоть к одежде, либо ленту из белого хлопка, которую полагалось обмотать вокруг головного убора. Ближайшие родственники одевались во все белое, и, согласно этикету, у их костюмов не должно было быть подрубленных краев. Разумеется, лишь обеспеченные люди придерживались этих правил в от- В Дацзяньлу они объединены в профсоюзы. ношении траурных нарядов, но перспектива заполучить даром один-два метра белого хлопка побуждала многих присоединиться к погребальному шествию. Цены на ткани в ту пору сильно выросли. Дойдя до окраины города, процессия останавливалась. Покончив с работой, все музыканты разом принимались играть на своих инструментах, поднимая страшный шум. Грохот продолжался несколько минут, а затем музыканты вперемешку с толпой возвращались обратно; вместе с ними шли и знаменосцы, направлявшиеся со стягами в дом покойного, где их ждали еда и подаяние. Между тем с гроба снимали саван и символическую веревочную упряжь. Женщины громко плакали и причитали, одни искренне, другие — повинуясь традиции. Их жалобные вздохи и возгласы слышались уже во время шествия, но они приберегли крайние изъявления своих чувств для заключительной сцены. Из-за этих криков и завываний, перемешанных с какофонией гобоев и тибетских труб ламаистов, соперничавших с кимвалами даосов, похороны были лишены торжественного величия, приличествующего смерти. По контрасту они напомнили мне другое погребальное шествие, которое я наблюдала в Киото. Хоронили какую-то важную персону, и четверо сыновей усопшего, участвовавших в траурной процессии, были одеты в пеньковые костюмы и обуты в соломенные сандалии. Они шагали медленно, навытяжку, словно роботы, с невозмутимыми лицами и сухими глазами, устремив в пространство застывший взор. Самый юный, мальчуган лет девяти-десяти, держался так же сурово, как и его старшие братья. Наверное, эти молодые люди любили своего отца и, возможно, испытывали сильную скорбь, но кодекс чести, который их приучили блюсти, запрещает всякие внешние проявления сокровенных чувств. До чего же впечатляющими были эта процессия, шествовавшая в полной тишине, и стоическое поведение сыновей покойного! Когда вся эта суматоха внезапно прекращалась, покойного среди безлюдных гор до места его последнего приюта сопровождали один-два родственника мужского пола, а порой только носильщики. Последнего... не всегда: усопший мог лишиться его по вине одного из вышеописанных происшествий или других событий; кроме того, грифы и бродячие собаки всегда были начеку. Разумеется, не все погребальные шествия были настолько пышными, как те, что я описала. Мне доводилось видеть и очень скромные похороны, без знамен, музыкантов и представителей духовенства, которым нечем было платать, ибо в Китае и Тибете, как и у нас, религиозные обряды совершаются не бесплатно. На мой взгляд, погребение бедных были достойнее и трогательнее прочих. Похороны тибетцев, не перенявших китайские обычаи, как правило, были простыми и происходили рано утром. Покойник не лежал в гробу, а сидел в портшезе со скрещенными ногами и сложенными руками, надежно удерживаемый в этом положении веревками; затем тело, накрытое покрывалами и шарфами, относили в какое-нибудь уединенное место в горах, где уже был разведен костер. Там труп сжигали, в то время как ламы читали священные тексты. У мусульман погребения также очень незатейливые; в основном они обходятся без гробов, в соответствии со своей верой, и лишь заворачивают тело в циновку. Китайцы не торопятся хоронить покойников, и те могут лежать в массивных гробах неделями, а то и месяцами. Незамедлительными бывают лишь похороны бедняков и простолюдинов. Чем богаче семья усопшего, чем выше ее общественное положение, тем дольше откладывают погребение. Эта давняя традиция вряд ли сохранится в Дацзяньлу, на тибетской территории, где китайцы являются пришельцами и где не существует древних родов. Тибетская знать большей частью состоит из крайне обедневших людей, слившихся с народом или с мелкой буржуазией. Тем не менее иногда какое-нибудь семейство богатых купцов позволяет себе такую роскошь, как очень позднее погребение, и приглашает буддийских монахов или даосских священников, а зачастую и тех и других, читать священные тексты возле гроба несколько дней кряду. Одна из таких семей, со многими членами которой я была лично знакома, устроила своему главе столь пышные похороны, что это вызвало всеобщее восхищение. Траурная процессия наподобие тех, что я описывала, прошла через город, после чего гроб в сопровождении знаменосцев и музыкантов был доставлен на гору в окрестностях Дацзяньлу. У покойного купца имелся там огороженный участок земли, на котором раньше стоял небольшой домик. В этом месте соорудили навес и напротив него разбили два шатра. Гроб поставили под навес, а в шатрах расположились монахи из близлежащей обители. Им предстояло жить там в течение месяца, не испытывая нужды в еде, которую им приносили каждый день, и ежедневно совершать три панихиды: на рассвете, в середине дня и на закате. Они были вольны проводить остальное время по своему усмотрению, при условии что один из них должен постоянно находиться возле гроба. Монахи обзавелись большой собакой, и цель состояла не в том, чтобы предотвратить бегство трупа или его фантома, а в том, чтобы не допустить кражи золота и других ценных предметов, покоившихся в гробу вместе с телом. Мертвецы уже явно не внушали бездельникам Сикана ни почтения, ни страха. Злоумышленники без зазрения совести вскрывали гробы и уносили все, что в них хранилось, и даже раздевали покойников, если на тех были хорошие вещи. Конечно, можно заявлять, что бессмысленно и даже предосудительно хоронить с людьми золото или ценные предметы, а также рядить трупы в дорогие одежды, в то время как вокруг множество голодных, полураздетых бедняков, но подобные понятия были чужды древним китайцам. Возможно, здесь также уместно прокомментировать богослужения, совершаемые возле гроба. Множество тибетцев, мирян и священников отнюдь не являются приверженцами исконно буддистского учения. И те, и другие заимствовали у индусов представление о душе, скитающейся из жизни в жизнь, либо так и не избавились от этого изначально присущего им верования. Монахи, провожающие покойного в последний путь, играют роль проводников. На протяжении определенного периода, как правило в течение сорока девяти дней, душа странствует в пограничной зоне между двумя мирами: тем, что она покинула, и тем, куда влечет ее сила совершенных в прошлой жизни физических или психических деяний. Разумеется, эта сила — решающий фактор, предопределяющий условия грядущего воплощения, но в ее природе нет ничего рокового, и тот, кто знает, то есть посвященный, сведущий в топографии промежуточной области (Бардо), способен внести в посмертную судьбу коррективы. Так, посвященный в состоянии слегка отклониться от пути, по которому его несет. В потустороннем мире существуют окольные дороги и ответвления, ведущие в места, отличные от того, куда он может попасть, следуя прежним курсом. Надо лишь предпринять усилия, чтобы изменить направление движения, и проявить проницательность, дабы не стать жертвой различных миражей. Обычному покойнику это не под силу, и его направляет служитель культа, читающий священный текст, где описывается мир, в котором оказалась душа, и предписывается поведение, призванное уравновесить, насколько это возможно, отрицательные последствия неблаговидных поступков, совершенных человеком на протяжении предыдущих воплощений и в первую очередь в недавно оборвавшейся жизни. Если даже прах состоятельных людей, лишенных подобающего погребения, может постичь печальная участь, то с останками бедняков это случается на каждом шагу. Однажды я увидела, как двое мужчин несут из католической больницы гроб. Решив посмотреть, где они его оставят, я остановилась неподалеку. В нескольких шагах от двери, откуда вышли эти люди, часть досок, из которых состояло дно гроба, разошлись, и труп оказался на земле. Это было тело очень худой старухи; поношенное хлопковое платье, прикрывавшее ее наготу, свидетельствовало о бедности покойницы. Западным людям такое происшествие может показаться странным, но оно объясняется просто. Железные гвозди стоят дорого, и здешние плотники используют вместо них деревянные. Ремесленник, делающий дешевый товар, экономит даже на деревянных гвоздях. Гроб для бедняков относится к разряду таких изделий. Люди, переносившие гроб, разразились проклятиями; затем они взяли большой камень за неимением молотка и попытались забить им выпавшие из отверстий гвозди. Между тем тело бедной старухи валялось там же, где оно упало. Наконец, когда дело было сделано, один из мужчин схватил покойницу за руку и принялся волочить ее по грязи к тому месту, где чинили гроб (до него было несколько шагов). Носильщики приподняли труп и бросили его в гроб, крышка которого не была заколочена. «Не пройдет и десяти минут, как дно снова отвалится», — подумала я. Очевидно, мужчинам пришла в голову та же мысль, так как они опустили свою ношу на землю у ограды больничного сада. И тут... Возможно, мне следовало бы оборвать свой рассказ, опустив то, что случилось дальше, но эта неприличная омерзительная подробность как нельзя лучше подтверждает мои слова о том, что в современном Китае к мертвым относятся без всякого почтения, поэтому я не стану замалчивать данный факт. Один из мужчин задержался у ограды; он стоял неподвижно, спиной к дороге и лицом к гробу, словно рассматривая его. Носильщики — христиане, подумала я, ведь они вышли из католической больницы, наверное, этот человек молится. Секунду спустя я убедилась в своей ошибке: этот человек мочился. Женщины, шествующие по городу с корзинами, полными человеческих костей, и гробы, летящие вниз со склонов гор вместе со своим содержимым, — эти сцены кажутся нам поразительными, но жители Западного Китая, как и других областей огромной страны, свыклись с подобными картинами и нисколько не волнуются. В Дацзяньлу нередко можно было увидеть труп, лежащий на земле возле какого-нибудь дома на оживленной улице, на глазах у множества прохожих. Еще чаще такое встречалось в сельской местности, где мертвецы валялись вдоль дорог. Один из них особенно меня поразил. Покойник лежал в чахлой траве прямо на обочине. Может быть, этот человек куда-то шел, решил прилечь немного вздремнуть, и смерть настигла его во сне? Либо он почувствовал такую невыносимую усталость, что ему стало невмоготу идти... и жить. Тогда путник с чисто китайским равнодушием к собственной судьбе сошел с дороги, распростер свое немощное тело и стал спокойно ждать, когда небытие положит конец его страданиям. Наверное, и в наших краях путники довольно часто умирали на больших дорогах во время долгих переходов пешком. Это распространенное явление на Востоке, причем такая участь постигает не только бедняков. Будда тоже скончался во время одного из странствий в сопровождении нескольких учеников, а по дороге из Сычуани в Сикан я стала свидетельницей скоропостижной смерти, вызванной явно не слабостью. Я следовала через Дашаньлин и на очень крутой дороге, поднимавшейся к перевалу, заметила одинокого путника-китайца; он нес ящик, сквозь приоткрытую крышку которого виднелся столярный инструмент. Стояла скверная, холодная погода, с внезапно начинавшимся дождем и градом. Носильщикам моего портшеза трудно было удерживать равновесие; чтобы облегчить им задачу, я пошла пешком вслед за ремесленником. Он не проявлял никаких признаков усталости и медленно, но уверенно продвигался вперед. Когда мы добрались до вершины перевала, на нас обрушилась буря; ветер сорвал и унес навес моего портшеза. Я поспешила вниз по тропе и бежала до тех пор, пока не наткнулась на две соломенные хижины. Это было не бог весть какое укрытие, ибо их крыши протекали, но мне надо было где-то дождаться оставшихся позади кули. Я оставалась там с полчаса, как вдруг началась суматоха. Из соседней хижины выскочили люди и принялись о чем-то просить хозяина дома, в котором я находилась. Тот отчаянно махал руками и громко кричал, не поддаваясь на уговоры. Я поняла, что «кое-что» следует отнести «кое-куда» и что владельцы обеих хижин не желают держать у себя это «нечто». В конце концов мне стало ясно, что речь идет о теле внезапно скончавшегося столяра, которого я встретила на дороге. Вероятно, он пришел сюда немного позже меня, так как я. его не видела. Очевидно, у бедняги произошло кровоизлияние в мозг от холодного ветра, что и свело его в могилу. Эта трагедия произошла прямо в горах. Впоследствии я узнала, что ремесленник возвращался домой, завершив работу где-то на краю провинции. Несмотря на расположенное поблизости кладбище с разыгрывавшимися там мрачными представлениями, траурные процессии, шествовавшие одна за другой мимо моего дома, а также смертные казни, происходившие в двух шагах от него, эпитет «отрадная», в шутку присвоенный мной близлежащей местности, временами оказывался точным без всякой иронии. Это происходило главным образом, когда японские самолеты, рыскавшие возле приграничных областей Сикана, сеяли здесь тревогу. Сирена была установлена в центре города, но ее слишком слабый звук не достигал окраин. Чтобы устранить этот недостаток, была придумана сигнальная система. В разных местах водружались маленькие флажки, и полицейские разгуливали по городу со стягами в руках. Желтый флаг означал: самолеты движутся к Сикану, красный — они пересекли границу провинции, черный — они приближаются к нам. Вскоре обитатели Дацзяньлу перестали выходить йз своих домов при виде желтого стяга или при первых завываниях сирены. Эти сигналы видели и слышали слишком часто, а самолеты так и не показывались. С появлением красных флагов начиналось массовое движение за пределы города, а черные флаги наряду с прерывистыми гудками сирены были причиной поспешного бегства — относительно быстрого, а не панического: китайцы и кампа отнюдь не впечатлительны. В такие периоды близлежащее кладбище приобретало новый, неожиданный и далеко не печальный облик. Для горожан не было оборудовано ни одного бомбоубежища. На открытой местности они являли собой прекрасные мишени для авиапулеметов, способных уничтожить сотни людей в мгновение ока; здешние обитатели, похоже, об этом не думали. Они лишь старались поскорее выбраться из своего городка с деревянными домиками, теснившимися в ущелье. Было бы достаточно двух-трех зажигательных бомб, чтобы превратить его в пылающий костер. Каждый хватал самые ценные вещи и устремлялся к ближайшему полю. Для жителей южных районов таким «полем» служило большое кладбище. Люди располагались группами среди могил либо садились на поросших дерном холмах древнейших захоронений и принимались болтать и смеяться, явно наслаждаясь приятным отдыхом на свежем воздухе. Воздушные тревоги участились, и беглецам приходилось все дольше оставаться за пределами города, ворота которого в такие моменты запирали; люди стали брать с собой провизию и устраивать трапезы на могилах, чем не преминули воспользоваться находчивые китайские торговцы, зачастившие сюда со своим товаром: фруктами, сухарями, леденцами и сигаретами. Затем на кладбище появился какой-то трактирщик с походной кухней, снабжавший земляков лапшой и горячими сосисками. Другой купец стал торговать местной, ужасно крепкой водкой, от которой исходил такой же запах, как от нашей сивухи. После этого простолюдины, которые и до этого не выглядели слишком напуганными, совсем развеселились. Однажды во второй половине дня священник притащил под полой освященное облачение, украденное им из часовни миссии. У него из-под пальто с оторванными пуговицами выглядывала белоснежно-золотистая перевязь, изумившая тех, кто ее видел. Праздные зеваки разыскали в толпе китайцев-христиан и принялись их расспрашивать. Очевидно, эти люди отвечали им нечто вроде: «Он похитил нашего Бога», ибо один толстый местный купец изрек такую мудрость: «Вместо того чтобы находиться под защитой своего Бога, он сам решил его защищать». Но это было произнесено добродушно, без ехидства. Было ясно, что славный китаец хотел лишь этим сказать, что у иностранцев странные боги, и он отнюдь не собирается осуждать чужие обычаи и нравы. Этим иностранцам не понять законов китайской логики. Впрочем, японские самолеты так и не долетели до Сикана, хотя Ланьчжоу, Ганьсу и столица Цинхая Синин подвергались воздушным обстрелам, и я с улыбкой вспоминаю часы тревог, проведенные на кладбище у южных ворот города. Несколько позже мне снова довелось пережить зловещие ночные бомбежки*. Японцы возобновили налеты на Чэнду, куда я вернулась. Обитатели французского консульства и их друзья разбредались по большому саду в полной тишине и кромешном мраке, а грозные стальные птицы летали над нашими головами; затем вблизи или издалека слышался грохот взрывов, временами виднелись алые отблески пожаров... Хотя мы и не веселились, подобно жителям Дацзяньлу, вскоре нас охватило такое же безразличие. При звуках «тревог» я даже не удосуживалась выйти из комнаты и, просыпаясь от рева сирен, вновь крепко засыпала. См. в наст. изд. «Под грозовыми тучами».