ПОД ГРОЗОВЫМИ ТУЧАМИ . НА ДИКОМ ЗАПАДЕ ОГРОМНОГО КИТАЯ

 Я «уезжала» в странствия много раз, но никогда не «возвращалась», и я уверена, что Великое Путешествие, которое с каждым прошедшим днем становится для всех нас ближе и ближе, не приведет меня в тихую гавань, где бросают якорь навеки. К тому же такой покой означал бы смерть, а смерти не существует. На свете нет ничего истинного и реального, кроме Вечной Жизни. Всякий человек ежедневно и ежеминутно, сознательно или инстинктивно пускается в какую-нибудь авантюру. Каждый из бесчисленных атомов, составляющих наше физическое и психическое «я», то и дело отправляется в рискованное, необычайно важное путешествие с непредвиденными последствиями, хотя траектория этих странствий настолько мала, что может оказаться вне поля зрения микроскопа. Во время моих первых «побегов» я чувствовала себя еще не совсем уверенно. Воспоминания о них зарождаются в глубине моей памяти, начиная с решетки садовой калитки, за которой пролегала дорога. Выйти за ограду, сделать несколько шагов — вот и все путешествие, но, вероятно, и оно доставляло мне огромное удовольствие, поскольку, как мне рассказывали, я снова и снова выбегала наружу, пренебрегая сыпавшимися на меня упреками. У нас был огромный сад, и такая кроха, как я, могла бы найти там достаточно занятий, но меня манил «большой» мир. Примерно два года спустя, уже в Париже, я отправилась в свое первое настоящее «путешествие». Один вопрос безраздельно владел моими мыслями. Он касался Венсеннского леса, куда почти каждый день меня водила няня. Неизменные маршруты этих прогулок возбуждали, но не удовлетворяли мое любопытство. «Если продолжить идти прямо, — рассуждала я, — будут ли и там такие же дорожки и лужайки или пейзаж окажется другим? Обрывается ли вдалеке лес, так же как он заканчивается с нашей стороны?.. И если обрывается, то что за улицы, дома и люди скрываются в этих неведомых далях?» Я решила обязательно все выяснить. И вот однажды, после обеда, томимая жаждой открытий, я сбежала из отчего дома, дабы исследовать Венсеннский лес. Мне только что исполнилось пять лет. Мой второй побег состоялся десятью годами позже. Я улизнула, воспользовавшись большей свободой, которая была предоставлена мне во время отдыха на берегу Северного моря. За несколько дней мне удалось пройти пешком бельгийское побережье и в Голландии сесть на пароход, направляющийся в Англию. Я вернулась лишь после того, как содержимое моего детского кошелька было исчерпано. Минуло еще два года. Став рассудительной девушкой, я долго и тщательно составляла план своего третьего путешествия. Поезд доставил меня в Швейцарию, откуда я, преодолев пешком перевал Сен-Готард, добралась до Италии, не подозревая о том, что это путешествие предвосхищает череду долгих пеших странствий, ожидающих меня в Азии. Матушка, которой я послала весточку, встретилась со мной на берегу озера Лаго-Маджоре. Как и в случае моих предыдущих выходок, ей пришлось ограничиться упреками, нисколько не омрачившими моей радости от этих дней вольной жизни на свежем воздухе и знакомства с новыми местами. Наказать меня было бы сложно — со мной не было никакого сладу. Любые лишения оставляли меня безучастной. Я была начисто лишена кокетства, не испытывала ни малейшего интереса к нарядам и украшениям, презирала всякие удобства — все это возмущало и сердило моих близких. Задолго до достижения пятнадцатилетнего возраста я регулярно втайне от всех предавалась самоистязаниям: морила себя голодом и подвергала свое тело пыткам, описания которых я вычитывала в биографиях святых подвижников, найденных в библиотеке одной из родственниц. Мне казалось, что желательно и отчасти даже похвально научиться умерщвлять свою плоть, «закалять себя». Я считала, что разум должен укротить и сделать тело своим надежным послушным орудием, способным безупречно служить его целям. От этих детских причуд у меня остались достаточно необычные пристрастия, в том числе правило, заимствованное у стоиков1 — властителей моих юношеских дум, — спать на досках. Благодаря этой полезной привычке я ухитрялась прекрасно отдыхать, даже если мне приходилось во время странствий каждую ночь проводить под открытым небом, на голой земле, несколько месяцев подряд. Наконец настала пора, когда мои исчезновения перестали быть детскими шалостями и превратились в серьезные предприятия. Я «убегала» в Грецию, Африку, Индию, Гималаи, Китай, Японию, Корею, Тибет и другие страны. И вот я снова собираюсь в путь. На этот раз отъезд был тревожным, и до чего же он отличался от всех предыдущих поездок! До сих пор начало путешествия, даже если ему сопутствовали едва ли не трагические обстоятельства, сопровождалось более или менее ярко выраженным чувством удовольствия, радостно-волнительным ожиданием непредсказуемых событий, навстречу которым я спешила. В тот же вечер, напротив, атмосфера казалась чрезвычайно гнетущей, таящей в себе скрытую угрозу. Неведомая опасность и отчужденность, граничащие с враждебностью, мерещились мне в глубине холодного мрака, и окружающие предметы, равнодушно взиравшие на мое смятение, не смягчали удручающего впечатления. Я находилась на Северном вокзале в Брюсселе и снова направлялась в Китай. Брюссель — отчасти моя родина. Маленькая парижанка, которой едва исполнилось пять лет, приехала сюда, преисполненная недоверия и презрения. Я была намерена игнорировать эту ничтожную столицу и не сдавалась на протяжении нескольких лет. Меня неотступно преследовали «великолепные» картины моего города: кукольные театры на Елисейских полях и повозки с белыми козами в упряжке, а также огромная площадь Согласия, где возвышался странный остроконечный камень, похожий на сухое дерево без ветвей, чудесный Ангел Бастилии, чью позу я старалась повторить, опираясь правой ногой на мячик для игры в кегли и вытянув левую ногу «ласточкой», что неизменно заканчивалось падением. Мне казалось, что Брюссель слишком мал, а его жители, пьющие горькую жидкость под названием пиво и пользующиеся своим странным архаичным счетом2, похожи на дикарей. Между тем Брюссель отвечал на мое возмущение улыбкой. Он удерживал меня на протяжении пятнадцати лет, опутывая незримыми нитями, незаметно и бережно лелея во мне ростки любви, уходящие корнями к моим северным предкам, и в конце концов покорил мое сердце. Милый старый Брюссель моего детства! Все твои непритязательные здания, все твои тихие улочки воскрешают в памяти призрак моего юношеского «я», которое хранит тебе верность и, несмотря на минувшие годы, упорно возвращается сюда, чтобы отправиться в новые волнующие странствия. Одно из таких паломничеств я только что совершила. Прежде чем вернуться на Восток, мне захотелось навестить могилы родителей, умерших в Брюсселе, и снова, возможно в последний раз, увидеть знакомые места. В их числе был Северный вокзал. Летом мои родители жили на даче, в десяти километрах от города, куда мы часто приезжали на несколько часов за покупками, в гости либо по делам. Какая жажда странствий овладевала мной, когда я шла по перрону мимо скоростных поездов, готовых умчать пассажиров в Германию, Польшу или Россию — бесконечно далекую страну, которую я представляла себе в виде бескрайнего заснеженного пространства. Мои девичьи мечты осуществились, в сотни и тысячи раз превзойдя самые честолюбивые помыслы. Бесчисленные экспрессы увозили меня в разные страны и отдаленные уголки, откуда дальше я добиралась верхом, в портшезе либо пешком. Вскоре мне предстояло отправиться в Москву, но ни Россия, ни даже Китай уже не казались мне «бесконечно далекими», и новый отъезд не вызывал никакого восторга. В тот день, 9 января 1937 года, стояла холодная погода, и камеру хранения, где я ожидала поезда возле своих чемоданов, продувал резкий ветер. Приехав слишком рано, я тщетно искала укрытие. Архитекторы, странным образом попытавшиеся расширить вокзал, не увеличивая размера занимаемой им площади, жестоко обошлись с пассажирами двух первых классов, некогда вольготно располагавшихся на зеленых плюшевых диванах, в нишах, окружавших просторный зал и надежно защищенных от сквозняков. Авторы проекта, одержимые идеей расширить большой зал при входе, перенесли помещение для завсегдатаев низших классов на территорию более состоятельной публики. В этот поздний час, когда отбывают лишь экспрессы и поезда международного назначения, здесь редко можно встретить пассажиров-пролетариев. Сегодня же я увидела, что они смешались с густой толпой горемык, избравших вокзал в качестве пристанища, чтобы провести в тепле суровую морозную ночь. Несчастные спали сидя, прижавшись друг к другу, и храпели. Несвежее дыхание, вырывавшееся из этих ртов, затхлые, усиленные жарой запахи, исходившие от этих немытых тел и грязных лохмотьев, способны были вызвать удушье. Отсюда через застекленную дверь можно было пройти в довольно тесный буфет, служивший также залом ожидания обладателям билетов первого и второго классов. Там ели и главным образом пили. Резкий запах пива вперемешку с ароматами колбас, зловонным дымом толстых сигар и трубок, набитых крепким бельгийским табаком, оскорблял мое обоняние не меньше смрада, исходящего от толпы, сбившейся в кучу по другую сторону стены, и тесное соседство еды с пустыми желудками раздражало меня... Оставалось только терпеливо ждать в неуютной камере хранения. — Состав еще не подали, — неизменно отвечали мне служащие, которых я спрашивала время от времени о поезде. Наконец, на десятый или двенадцатый раз, один из них сообщил: — Северный экспресс только что прибыл на вокзал. Носильщик толкал по платформе тележку, нагруженную вещами. За ним следовали двое пассажиров в шубах. Я подала ему знак: «Когда вы закончите...» — и указала рукой на свои чемоданы. Мужчина позвал одного из своих собратьев-носильщиков. — Северный экспресс? Спальные вагоны? — лаконично осведомился тот. -Да. Перроны были почти безлюдными, часть фонарей не горела. Только тяжелое дыхание нескольких паровозов нарушало ночную тишину. — Пятнадцатое и шестнадцатое купе, — сказала я проводнику. Он взглянул на билеты, которые я ему протягивала, и открыл двери. Ионгден помог служащему и носильщику разместить мои вещи и, когда дело было сделано, объявил: — Я сразу же лягу спать, я устал. Всё ли, что может потребоваться вам ночью, у вас под рукой?.. Вам ничего не нужно?.. — Нет, ничего... Скажи, ты веришь, что мы едем в Китай? — Я не знаю... Это как сон... Смежная дверь между двумя купе захлопнулась с коротким сухим щелчком. Мой сын* отправился спать. Я же не могла сомкнуть глаз. Машинально приподняв занавески, посмотрела в окно, а затем села на полку и замерла, ни о чем не думая. Не дожидаясь свистка, среди полного безмолвия, поезд медленно, украдкой выскользнул из-под крыши большого зала — это напоминало бегство. Последний вокзальный фонарь остался позади, и мы окунулись в густой мрак. Вокруг царила безлунная и беззвездная ночь с хмурым небом. Лишь тусклый свет островков снега, рассеянных по полям, да блеск крыш невидимых домов пробивался в темноте. Похоже, я задремала, не отдавая себе в этом отчета; внезапно я поняла, что поезд остановился. Я вышла в коридор и, увидев проводника, спросила: — Это Лёвен? — Это Льеж, — ответил он. Уже! Я не заметила, что мы так долго находились в пути. Поезд снова отправляется бесшумно, как призрак. Мне кажется, что мы едем по ватному покрытию, которое смягчает толчки и поглощает звуки и свет. Слово, произнесенное Ионгденом, в точности соответствует моим ощущениям. Мне тоже чудится, что я вижу сон. У реальности более резкие очертания, она основательна и притягивает к себе внимание воспринимающих ее органов чувств, а сейчас все окружающее меня кажется лишенным плоти, сотканным из прозрачных зыбких форм, наслаивающихся друг на друга и сливающихся воедино, а моя фигура витает посреди этой фантасмагории по прихоти неведомых сил либо какой-то непостижимой воли. Вероятно, это следствие усталости; приготовления к путешествию причинили мне немало хлопот. Да и усталость ли это?.. Тайное предупреждение... пугающие предзнаменования, мерещившиеся мне перед отъездом?.. Пора спать — ничто так не укрепляет нервы, как хороший сон. Я раздеваюсь, натягиваю теплую пижаму из темно-синего сукна, сворачиваю одеяла и простыни, выданные нам в спальных вагонах, стелю вместо них свое постельное белье и ложусь. Мне всегда крайне претило спать под чужими одеялами, которыми укрывались другие люди. Что касается пижамы, это традиционное ночное одеяние внушает мне отвращение, но мания предусмотрительности заставляет меня не забывать о возможных происшествиях, вечно подстерегающих нас на железной дороге или на воде, внушая желание быть прилично и удобно одетой, в том случае, если обстоятельства вынудят меня внезапно встать с постели и показаться на людях. Ночь прошла благополучно, без каких-либо происшествий. Без происшествий, но не без сюрпризов. Я спала крепким сном, как вдруг меня * Тем, кто читал мои предыдущие книги, известно, что лама Ионгден — мой приемный сын, с юных лет сопровождающий меня во всех странствиях. разбудил стук, раздававшийся снаружи. Вслед за этим дверь распахнулась, и в дверном проеме показался Лоэнгрин3. Его величественная фигура излучала сияние на фоне узкого, слабо освещенного коридора. Свет исходил от золотистых волос незнакомца, от глаз цвета летнего неба, от бледного лица и ослепительной улыбки. Что за странный сон? Мне было жарко в пижаме, и я скинула с себя одеяло. Улыбка Лоэнг- рина стала еще более широкой и пленительной. Молодой человек заговорил по-немецки, и язык этот гармонировал с его обликом. И тут я заметила, что прекрасный незнакомец облачен в мундир светло-зеленого цвета с золотыми галунами. Прощайте, мечты и поэзия! Чудесное видение неожиданно превратилось в незначительного мелкого полицейского чина или таможенного чиновника, желавшего знать размер суммы, которую я везла с собой. Проводник спального вагона уже дал мне заполнить бланк декларации, а также взял наши с сыном паспорта, заверив, что достаточно будет предъявить их на границе, и нас не потревожат ночью, так как мы собираемся проехать через Германию, не выходя из поезда. Несмотря на это, мне пришлось показать документы. Лже-Лоэнгрин вписал сумму наличности в мой паспорт, вежливо откланялся и ушел. Прошлой зимой, во время поездки с публичными лекциями по Центральной Европе, подобная комедия разыгрывалась снова и снова на границе каждой страны, через которую мы проезжали: Германии, Чехословакии, Австрии или Венгрии. Я заранее обзаводилась необходимыми дорожными документами и держала в бумажнике купюру достоинством в 250 французских франков для того, чтобы избежать каких-либо объяснений с людьми, языком которых не владела. Эту банкноту я предъявляла по первому требованию, и служащие, производившие досмотр, неизменно вписывали эту сумму в мой паспорт либо выдавали мне при въезде в каждую страну бумагу, подтверждающую сей факт, что позволяло мне вывозить ту же купюру при повторном пересечении границы. Деньги на текущие расходы я брала из полученных гонораров. Мои заработки переводились во Францию через банки с ведома соответствующих властей, но бравые полицейские на приграничных вокзалах, естественно, ничего об этом не знали, и ни один из них ни разу не поинтересовался, на какие средства я жила, разъезжая из страны в страну с этой ничтожной, но всегда остававшейся неизменной суммой. Я снова ложусь и просыпаюсь уже после восхода солнца. Поезд стоит на какой-то станции. Где мы находимся? На вокзальной вывеске надпись: «Фридрихштрассе»4. Мы в Берлине. По перрону ходят немногочисленные пассажиры. Стоит пасмурная погода, моросит дождь, за решетчатой оградой тянутся пустынные улицы с мокрой мостовой. Еще рано, и в такой холод жители Берлина благоразумно не спешат вылезать из постелей. Меня мучит тоска. Недалеко от Берлина, в маленьком городке под названием Анхальт, окутанном таким же беспросветным туманом, живет моя лучшая подруга. Она родилась и выросла в семье бельгийских швейцарцев, а затем вышла замуж за немца. Я вспоминаю нашу дружбу в Брюсселе и мечты о приключениях, которыми мы бредили в шестнадцать лет. Фантазии моей подруги сбылись, когда она отправилась со своим мужем в Индию. Она побывала у границы волшебной страны, где высятся Гималайские горы, но лишь однажды. Затем судьба открыла грустную страницу в книге ее жизни, но у нее остались незабываемые воспоминания и сожаления о лучезарном Востоке и былой радости. Мне же, к кому по-прежнему благоволили духи-покровигели странствий, кому они позволяли снова и снова возвращаться в чарующую Азию, страстно хотелось обнять подругу своей юности... Как знать, представится ли еще когда-нибудь такая возможность? Однако обстоятельства препятствовали осуществлению моих желаний. Важные причины заставляли меня спешить в Пекин, где меня уже ждали. Другие, не менее убедительные доводы говорили, что нельзя задерживаться здесь на несколько дней... Что за дурацкое, нелепое благоразумие! Я поступила бы действительно мудро, если бы выгрузила из вагона свои чемоданы и пересела в другой поезд. Он привез бы меня в унылый, невзрачный городок, окруженный до самого горизонта зловонными полями, засеянными репой. И я могла бы от души расцеловать милую затворницу... Но разве кто-нибудь мог бы назвать меня свободной! Я связана всевозможными причинами, мотивами и соображениями, продиктованными привычным образом мыслей, доставшимся мне в наследство от предков либо навязанным окружением. Бесконечные «другие» распоряжаются моим «я», руководят действиями, сдерживают порывы и не дают покинуть вагон, приковывая к полке купе. Поезд снова трогается медленно и плавно, как осторожный зверь, с насмешливой и неизбежной покорностью орудия, влекомого неодолимой силой. Определенно, начало путешествия оказалось печальным. Проходят часы, но тягостное, все еще терзающее меня ощущение нереальности происходящего не исчезает. Мы с Ионгденом машинально совершаем привычные действия: ходим в вагон-ресторан, едим, возвращаемся на свои места и смотрим в окно, на унылую, местами заснеженную равнину, где нет ничего заслуживающего внимания. На польской границе — новая проверка моей наличности. Кажется, единственное, что волнует государства Центральной Европы, — это вопрос извлечения денег из кошелька и водворение их обратно. Здешние таможенные чиновники уже не проявляют интереса к багажу пассажиров. Во время прошлогодней поездки меня ни разу не попросили показать содержимое моих чемоданов. Столь же равнодушно к ним отнеслись и теперь. Я приезжаю в Варшаву вечером. Туристическое агентство, куда я обратилась в Брюсселе, взялось забронировать для нас номера телеграммой. Гостиница, в которую меня направили, оказалась уютной и хорошо отапливаемой, что немаловажно при температуре -20 градусов на улице. На следующий день я встречаюсь со своими издателями — две мои книги должны на днях выйти в свет на польском языке. Деловые переговоры выводят меня на несколько часов из окутанного туманом мира, в котором я блуждаю с самого отъезда. Я вновь осознаю себя личностью, которую по привычке считаю своим «я»: автором переведенных на разные языки книг, которые вскоре появятся в витринах книжных магазинов Варшавы. Я мысленно представляю эти магазины и тома, и они приобретают реальную форму. Но одно видение не укладывается в моей голове, продолжая оставаться расплывчатым и эфемерным, как мыльный пузырь, летающий в воздухе: Александра Давид-Неэль, которая возвращается в Китай. Как я ни стараюсь уловить и постичь этот образ, он ускользает от меня, как и сменяющие одна другую картины, на фоне которых я совершаю свой путь. Тибетские буддисты верят, что после смерти тела «сознание» («нам- ше») обычных людей не понимает, что произошло. Сознание покойного, не связанное больше с физической оболочкой, утверждают они, тем не менее продолжает по привычке видеть картины, заполнявшие пространство, в рамках которого оно раньше действовало, а также испытывать прежние ощущения и чувства от восприятия этих картин. Лишь посвященные в тайны жизни и смерти дальновидные созерцатели, сумевшие при жизни разобраться в причинах и механизме возникновения бесчисленных миражей, которые большинство людей считают реальным миром, способны распознать призрачную природу видений post mortem*. За время своих странствий по тибетской земле мне довелось ознакомиться с учениями лам-мистиков в этой области, сохраняемыми и передаваемыми ими из поколения в поколение в устной форме. В сущности, все они являются эзотерическим толкованием знаменитого произведения «Бардо тёдол»**’5 — символической книги, «избавляющей от фантастического ирреального мира Бардо тех, кто сумеет ее прочесть». По-видимому, здесь подразумевается: тех, кто сможет понять смысл ее наставлений. И вот я снова принялась воскрешать в памяти учения, услышанные под сводами пещер и хижин непостижимых отшельников. «Как знать, может быть, я уже умерла?» — размышляла я, гуляя по варшавским улицам. Хмурое небо — ни дать ни взять свинцовая крышка, нависшая над самой землей, и пронизывающий, сковывающий меня холод довольно точно соответствовали традиционному представлению о царстве теней. И все же мне следовало до конца убедиться в том, что я покинула этот мир. Ну, и что же?.. Тибетцы также полагают, что «намше» (способность к осознанию), иными словами, истинное «я», порой отделяется от материальной формы до наступления явной смерти. Как только «намше» покидает плоть, человек фактически «умирает», хотя его тело еще способно какое-то время совершать любые физические и психические действия, свойственные живым. Активность этих «пустых оболочек» обуслов¬ * после смерти (лат.). ** «Бардо» — перен. между смертью и новым рождением (букв.: освобождение через слушание). лена импульсом, некогда сообщавшимся личности ее жизнедеятельностью — источником энергии. Это явление можно сравнить с гончарным кругом, продолжающим вращаться еще несколько мгновений после того, как нога гончара перестала приводить его в движение. Это традиционное сравнение в Индии и Тибете. Когда наступает смерть — очевидная смерть, — некоторые признаки якобы свидетельствуют, что покойный был лишен «намше». Местные ламы, руководящие погребением, объясняют жителям деревни доступным языком, что усопший «уже был мертв на протяжении двух-трех последних лет». Кроме того, случается, что врачи уклоняются от лечения, считая свои услуги бесполезными, на основании того, что обратившийся к ним пациент «уже умер» несколько месяцев или несколько лет назад. Тибетские эзотерики исповедуют доктрины, грубой пародией на которые являются народные поверья. Не указывало ли необычное странное состояние, в котором я находилась, на то, что я уже умерла, хотя и продолжала совершать действия, присущие живым?.. Гм! Поверить в это казалось довольно рискованным. Однако... Однако «немало есть на свете, друг Горацио, что и не снилось вашим мудрецам», говорил Гамлет. А я чувствовала в себе пытливый ум этого скандинавского принца, столкнувшегося с неразрешимой загадкой. Разумеется, существует огромное количество явлений, о которых у нас нет ни малейшего представления, явлений, неподвластных нашим органам чувств. Не лежит ли между областью возможного чувственного опыта и сферой, недоступной нашему восприятию, туманная зона неясных мимолетных впечатлений, вызванных необъяснимыми причинами? С тех пор минуло два с половиной года (сейчас август 1939 г., я заканчиваю эту книгу), и, вспоминая странные ощущения, сопутствовавшие началу моей поездки, я не могу не признать, что они были сродни предчувствиям. Этому путешествию суждено было проходить в условиях, совершенно непохожих на те, которые я ожидала. Китайско-японская война сведет на нет все мои расчеты, увлечет меня на юг, в то время как я предполагала двигаться в северном направлении, и продиктует маршрут, цели которого я по сей день не могу уяснить. Милая кузина одного из моих польских издателей согласилась быть моим гидом и любезно предложила мне осмотреть Варшаву. В польской столице хватало достопримечательностей. Здесь, как в прошлом году в Праге и Будапеште, следовало бы задержаться на значительно более длительный срок, но я не могла себе это позволить. Мне говорили, что зима в этих краях — неблагоприятная пора для туризма. Я согласна с этим, однако следует признать, что если не скользить взглядом по поверхности бесчисленных вещей, а попытаться отыскать обитающие в них души, то это суровое время года и свинцово-серое небо придают строгому облику польских городов с их тяжелым кровавым прошлым необычайно выразительные черты. Меня фотографировали в разных местах во всевозможных позах. К подобным знакам внимания быстро привыкаешь. Они настолько укоренились в повседневной жизни и распространяются на столь многих людей, от странствующих монахов до боксеров и убийц, что все давно перестали этим кичиться. Утром мне предстояло уехать из Варшавы скорым поездом. Не изменяя своим правилам, я прибыла на вокзал задолго до отправления и, поскольку состав в тот день подали с часовым опозданием, смогла вдоволь наглядеться на окружавших меня людей. В польской столице должны были вскоре построить новый вокзал. В ожидании этого пассажиры ютились в бараках, возведенных среди лесов и открытых всем ветрам. В них было так же холодно, как на улице, и не стояло ни единого обогревателя — администрация железной дороги отказывала своим клиентам даже в этих незначительных удобствах. Толпа состояла почти исключительно из бедняков — рабочих либо крестьян с неприветливыми, но отнюдь не глупыми лицами, в дешевой, но совсем не потрепанной или нечистой одежде. Большинство из них были с мешками и тюками — громоздкими безобразными вещами, которых в Западной Европе уже не увидишь, разве что в руках сельскохозяйственных рабочих, направляющихся на места своих временных заработков либо возвращающихся домой. Женщины чрезвычайно осторожно держали в руках толстые свертки из одеял, и, когда они откидывали край покрывала, оттуда выглядывали головы малюток, которым обмотки не давали замерзнуть. Я наблюдала за двумя мамашами, прижимавшими эти коконы к своей груди. По движению их рук понятно было, что они расстегивали свои блузки. Невидимый младенец и незримая грудь сильно закутанной женщины, прижимавшей к себе сверток, довольно точно воспроизводили сближение двух переполненных воздухом автомобильных шин. Какой-нибудь художник мог бы создать на основе этого рекламный плакат для Мишлена, Данлопа или другого фабриканта. Толпа была почти безмолвной, все ждали, не проявляя признаков нетерпения. Объяснялось ли подобное скопление пассажиров тем, что многие из них, как и я, приехали на вокзал задолго до назначенного часа, или же все поезда в тот день по странному совпадению подавали со значительным опозданием?.. Так или иначе группы людей, на которых я обратила внимание по прибытии, все еще оставались на своих местах, хранили молчание и, очевидно, не собирались никуда двигаться даже тогда, когда носильщики наконец забрали мои вещи, чтобы перенести их на перрон к уходящему поезду. Разместившись в купе, я тотчас же раздала грузчикам через вагонную дверь всю остававшуюся у меня мелочь. Было бесполезно брать с собой польские деньги. Вечером того же дня мы должны были оказаться в России, а за еду в дороге можно рассчитываться заранее приобретенными талонами. Носильщики сдержанно выразили удовлетворение моей щедростью. Мне и самой было довольно приятно видеть, с какой радостью эти люди начинали свой трудовой день. Увы! Удовольствие оказалось скоротечным. Вскоре появился переводчик, обслуживавший наш поезд и давший мне кое-какие полезные советы; затем он исчез, вероятно отправившись куда-то по служебным делам, и я о нем забыла. Между тем этот человек стоял на перроне и вопросительно смотрел на нас. Приподнятое настроение тут же улетучилось, и пришлось объяснять бедняге, что отблагодарить мне его нечем. Ни угрызения совести, ни сложившаяся ситуация не смогли заставить меня расстаться с банкнотой в пять фунтов стерлингов — самые мелкие деньги, какие у меня были. Средства не позволяли мне сделать столь широкий жест. Поезд лениво тронулся. Определенно, эти международные «скорые» и «супер-экспрессы» двигались с черепашьей скоростью. Я уезжала из Варшавы, оставляя позади несколько человек, радовавшихся своему заработку, и одного неудачника, которому не повезло. Так уж устроен мир. Впрочем, поглощенная другими мыслями, я не слишком долго размышляла над этим в общем-то мелким происшествием. Через несколько часов нам предстояло пересечь границу России — страны, путешествовать по которой в те дни было настоящим приключением. Признаться, раньше (не так давно, как кажется из-за перенасыщенности этого времени драматическими событиями) я неизменно отказывалась от поездки в доступную тогда Россию, хотя страстно желала побывать в Сибири. Отвращение к царскому правительству было столь велико, что утаить это чувство в себе, не кричать о нем на каждом перекрестке московских улиц, у каждой двери петербургских дворцов казалось невозможным. В тот период в Сибири, в застенках крепостей, а порой и на виселице, небольшая часть русской интеллигенции искупала свою вину, заключающуюся в сострадании к бедствующему нищему народу и желании облегчить его участь. Приблизительно в то же время в Брюсселе была выставлена картина под названием, если мне не изменяет память, «Воплощенная мечта». Художник изобразил молодых людей, сидящих вокруг стола. Белокурые, со светлыми глазами, пылающими экстатическим огнем, они молча застыли с сигаретами, догорающими в пальцах. Все персонажи были погружены в созерцание прекрасного, не оставлявшего сердца зрителей равнодушными видения — призрачного силуэта женщины с факелом в руках, парящей у них над головами. Я не очень хорошо разбираюсь в живописи и не могу оценить качество этого полотна, но оно произвело на меня сильное впечатление и оставило глубокий след в моей душе. Я не вспоминала о нем долгие годы, но внезапно картина всплыла из какого-то потаенного уголка моей памяти, и я увидела ее очертания на стене вагона, в котором мы ехали в Россию. Это оживило в моей памяти реальные события, свидетелем которых я была в двадцатилетием возрасте: вечера, на которых молодые, образованные, изысканные нигилисты, принадлежавшие к привилегированным слоям общества, мечтали, охваченные тайной жаждой справедливости, что им доведется увидеть эпоху, когда исчезнут все государства. Эта молодежь была совсем не похожа на обычных людей. Казалось, они явились на землю с другой планеты... Что же с ними стало?.. Вероятно, некоторые избрали жертвенный путь, но я не испытывала к ним жалости. Они умерли молодыми, и их вера осталась незыблемой, им можно было только позавидовать. А другие?.. Возможно, горестные уроки, преподносимые судьбой на протяжении долгих лет, заставили их разочароваться в человеческом роде. Несмотря ни на что, и этих людей следовало считать счастливчиками. Воспоминания о благородной молодости, лишенной низменных желаний, скрашивали печальную пору их унылой старости. Они могли гордиться тем, что не растратили своей юношеской энергии в угоду суетному ничтожному миру, и радоваться своей принадлежности к узкому кругу избранных, некогда ощутивших на своем челе сокровенное дуновение Святого Духа. Стал ли СССР той страной, о которой они мечтали? Я в этом сомневаюсь. Безусловно, они стремились слишком высоко! Стада овец, шествующие с опущенными долу глазами, не способны увидеть звездное небо. Бог весть, действительно ли человек способен обрести свободу и жить, не подчиняясь приказам, ни перед кем не преклоняя колен?.. Революция, уничтожившая царскую империю, произошла, когда я путешествовала по Центральной Азии. В тот период я жила в отдаленной местности или в буддийских монастырях, куда не доходило никаких известий об этом. Тот, кто считает, что отдельные события могут привлечь внимание всего человечества, заблуждается. Сколь бы мощными ни были отзвуки русской революции или мировой войны, миллионы людей продолжали жить, не подозревая о случившемся, либо узнавали об этом с запозданием в несколько лет. Я оказалась в числе ничего не знающих о событиях в России, и первые долетевшие до меня сообщения смахивали на неясные, порой даже совершенно фантастические слухи. Как-то раз я получила странное известие из Монголии. Говорили, что где-то на севере объявился некий военачальник, который не был ни азиатом, ни русским, ни иностранцем*. Его местонахождение не уточнялось, но утверждалось, что этот человек направляется со своими войсками в Ганьсу6. Надежда на пришествие Мессии глубоко укоренилась в душах монголов и тибетцев: и те, и другие полагают, что их чаяниям суждено осуществиться в обозримом будущем. Монголы свято чтут память Чингисхана**, поклоняясь ему и ожидая его возвращения. Что касается тибетцев, то они верят в очередное воплощение ГесэраЛингского***’7, героя местного эпоса, безупречного на¬ * Тибетцы и монголы, по крайней мере, представители южных племен, обитающих возле китайской границы, проводят четкую грань между «иностранцами» из стран Западной Европы и русскими, которые, на их взгляд, не отличаются коренным образом от народностей, обитающих в Азии. ** Чингисхан (1155 или 1162—1227) — великий монгольский завоеватель. *** См.: David-Neel A., Jongden. La Vie Surhumaine de Guisar de Ling. P.: Pocher, 1979. родного заступника, который должен построить новый общественный порядок на основе справедливости. Может быть, под видом безвестного военачальника вернулся один из этих почитаемых героев или же его появление свидетельствовало о появлении нового неведомого врага? Меня настойчиво просили поделиться своим мнением по этому поводу. Я была категорична: речь не шла ни о Чингисхане, ни о Гесэре, воскресших, дабы принять участие в наших мирских делах; но высказано это было тактично, как принято на Востоке, где то и дело приходится сталкиваться с чудесами. Прошло некоторое время, и расплывчатые слухи оформились и приняли больший размах. Новоявленного вождя изображали грозным исполином, перед которым все живое трепетало. Его солдаты якобы были великанами, способными переходить вброд самые глубокие реки, воды которых едва доходили им до колена. Их нельзя было убить, от них отскакивали пули, и они обходились без сна и еды. Нам рассказывали обычную сказку. Позже, сравнивая даты, я пришла к выводу, что эти небылицы могли относиться к барону фон Унгерну8, прибалтийскому немцу, сражавшемуся в Сибири с большевиками, и, по словам монголов, чинившему там страшные зверства. Он был схвачен красными и расстрелян. Примерно в 1920 году отряды белогвардейцев, разбитые красными, захватили китайский Туркестан, затем север провинции Ганьсу и заставили местные власти им подчиниться. Сильно напуганные неожиданным вторжением нескольких сотен воинов внушительного вида, а также опасаясь беспорядков, китайские чиновники выбрали в качестве временного жилья для этого полчища подземные храмы Дуньхуана9, что оказалось крайне неудачной идеей. Храмы Дуньхуана, подобно храмам Ваньфусы10 и другим местным достопримечательностям, являются важными архитектурными памятниками древних царств, некогда процветавших в этой ныне обескровленной стране, и украшающие их фрески представляют значительную художественную ценность. Солдаты-варвары, которых неосмотрительно допустили к этим сокровищам, принялись разрушать их ради бессмысленной забавы. Я посетила Дуньхуан вскоре после их ухода и увидела еще свежие следы нанесенного ущерба. Можно было бы в какой-то мере понять алчность, заставившую этих варваров соскоблить со стен нимбы святых и позолоченные украшения, которыми художники щедро одарили прекрасных принцесс. Куска хлеба и миски риса достаточно, чтобы обеспечить бедняка пропитанием на день или два. Очевидно, именно о хлебе насущном думали солдаты, временно находившиеся на иждивении у китайцев, но озабоченные собственным будущим, когда собирали по крупицам золотую пыль. Но чем можно объяснить дыры, проделанные без всякой надобности в величественных фигурах, застывших в торжественных позах (в отверстия на месте их голов просовывали печные трубы), увечья, нанесенные статуэткам духов и фей, украшающим древние алтари, надписи, нацарапанные углем поверх изображений паломников, приносящих дары, а также нелепые жесты, уродовавшие милых дам и стройных богинь (их превращали в негритянок или пририсовывали им усики сухой головней)? Размещенная в храмах банда варваров состояла из генерала, офицеров и солдат. Разумеется, генерал и офицеры, позволившие своим подчиненным творить эти бесчинства, не превосходили их по уровню интеллекта. У России не было причин сожалеть об уходе и тех, и других. Она ничего от этого не потеряла. Во время странствий по пустыне Гоби мне доводилось видеть других русских эмигрантов. Мы встречали на дорогах маленькие группки этих беглецов, кто-то ехал в повозках, другие — верхом или на верблюдах, а многие шли пешком. У некоторых были средства к существованию, другие добивались в городах, через которые они проходили, помощи китайских чиновников, а также просили подаяние у миссионеров и иностранцев. Я раздала немного денег и продуктов некоторым из этих попрошаек, так как считаю недопустимым отказывать в еде голодающим, если у тебя вдоволь еды, но они отнюдь не внушали мне симпатии. Их поведение и речи также не вызывали к ним сочувствия со стороны китайцев. Обитатели здешних отдаленных мест встречали, да и то редко, лишь состоятельных иностранцев, путешествующих с комфортом, в сопровождении слуг, поэтому с трудом понимали, что за люди перед ними. Таким образом, я начала осознавать, что в России, видимо, произошли важные перемены: революция или переворот. Впрочем, точных сведений по этому вопросу у меня не было. Оставалось гадать, окончательно ли Россия сбросила с себя оковы. Вскоре я в очередной раз предприняла путешествие в Лхасу, которое мне до тех пор не удавалось довести до конца*. Начав его от монгольской границы, я снова прошла через весь Китай с севера на юг, через провинции Сычуань и Юньнань, откуда попала в Тибет, преодолев перевал Докар (высотой 5412 метров) горного массива Ха Карпо. После четырехмесячного пешего перехода с котомкой за спиной я добралась до Лхасы и оставалась там некоторое время. Затем я побывала в исторической области Ярлунг, в Гималаях и Индии, где жила подолгу в различные периоды своей жизни. С тех пор прошло много лет. В местах, где тогда проходили мои странствования, никому не было дела до России. Лишь после возвращения во Францию в 1926 году до меня стали доходить разрозненные и довольно бессвязные сообщения о русской революции. Но она произошла уже давно, ситуация там неоднократно менялась под влиянием различных политических и общественных движений, и мне по-прежнему не удавалось составить четкое представление о режиме, * David-Neel A. Au Pays des brigands gentilshommes. P.: Plon, [s. d.]. (См. также: Давид- Неэль A. Путешествие парижанки в Лхасу. М.: Армада, 2000. — Примеч. науч. ред.) сменившем самодержавие. Впрочем, то же самое касалось большинства людей. Однако, поскольку мои убеждения несколько отличаются от взглядов тех, кто легко мирится с недостаточно точной информированностью, или тех, кого ввели в заблуждение неверными сообщениями, я желала воочию убедиться, в том, что представляет собой жизнь в освобожденной России. Конечно, мне хотелось увидеть и узнать все лично, но я уже невольно чувствовала симпатию к СССР. Тем не менее я не питала на счет этой страны непомерных иллюзий и не рассчитывала встретить здесь одних лишь праведников и мудрецов, руководствующихся совершенными законами. Я была готова столкнуться со множеством недостатков и даже удостовериться, как часто в Советском Союзе отступают от идеала предвестников революции. Я полагала, что если инертные народные массы начинают двигаться в направлении истинной цели, то одного этого достаточно, чтобы у меня возникло желание к ним присоединиться. Дальнейшее представляется мне одной из тех ничтожных, забавных и вместе с тем жалких комедий, что то и дело разыгрываются на подмостках нашего абсурдного мира. Участниками этого спектакля, марионетками, которых какой-то язвительный бес, потешаясь, дергал за ниточки, были несколько советских чиновников и ваша покорная, преисполненная воодушевления слуга. Мои первые шаги оказались удачными. После возвращения во Францию обо мне заговорили. Я была первой белой женщиной, попавшей в Лхасу. В XVIII веке несколько иностранцев, в основном миссионеры- католики, добрались до столицы Тибета и даже жили там, но после известного путешествия преподобных отцов Юка и Габе11 в 1846 году* всех исследователей, направлявшихся в Лхасу во главе экспедиций, останавливали местные жители и заставляли их повернуть обратно, прежде чем они успевали достичь своей цели**. Мои первые попытки также потерпели крах, однако я не отчаялась: благодаря своему характеру я никогда не смиряюсь с поражениями. Чтобы взять реванш, я использовала другой способ, непохожий на те, к которым прибегали мои незадачливые предшественники. В то время как эти люди, привыкшие к удобствам, ехали впереди большого каравана, я смешалась с толпой нищих паломников, множество которых бродит по дорогам Тибета. С одной лишь котомкой за спиной, где лежали съестные припасы, которые я пополняла за счет подаяний, с одним-единственным спутником — приемным сыном ламой Ионгденом, я провала через дикие, неисследованные края, совершив удивительнейшее путешествие, о котором можно только меч¬ * См.: Huc E.-R. Souvenirs d’un voyage dans la Tartane, le Tibet et la Chine. P.: Plon, [s. d.]. ** Среди них были Бонвало с принцем Генрихом Орлеанским, Дютрейль де Рейнс с Гренаром, Штайн и позже Рерих, Соренсен и др. тать, и не просто попала в Лхасу, но и прожила там некоторое время. Это был почти подвиг. Репортеры спешили взять у меня интервью, крупный издатель из Нью-Йорка прислал телеграмму, чтобы обеспечить себе первоочередное право на книгу о моем путешествии*, одно американское агентство заказало мне серию статей, появившихся затем в более чем двухстах газетах. Во Франции в двадцати очерках, опубликованных в «Матен», я вкратце рассказала о своем долгом странствии по Тибету, а затем в издательстве «Плон» вышла моя книга «Путешествие парижанки в Лхасу». Казалось, что на фоне этих первых успехов желание отправиться в Россию, чтобы вдохнуть там свежий воздух свободы, легко осуществимо. Одна моя приятельница, жена сенатора, на каком-то банкете познакомилась с тогдашним советским послом Красиным12. Этот дипломат прочел в прессе несколько моих очерков или посвященных мне статей и захотел со мной познакомиться. Услышав это, подруга вызвалась устроить нашу встречу. Таким образом я соприкоснулась с официальными советскими кругами и попала в посольство на улице Гренель. В ту пору, перегруженная делами, я не могла немедленно тронуться в путь, но уже начала вынашивать замыслы будущих странствий. Я не сомневалась, что вожди России, наконец покончившей с царским мракобесием, должны существенно облегчить мою задачу. Я намеревалась отправиться в Сибирь для изучения на примере разных народностей последствий воздействия современной привносимой культуры на старинные обычаи и верования аборигенов. В первую очередь меня интересовало, как плоды просвещения отразились на местных женщинах, каким образом новый порядок изменил их психологию, образ жизни и общественное положение. Мне, востоковеду, также очень хотелось узнать, как восприняли это образованные буряты-буддисты, населяющие окрестности Байкала. В теориях, которые были призваны проповедовать им посланцы Советов, не было ничего, что могло бы их удивить или обрадовать. Буддистские мистики и ученые испокон веков учили, что жизнь во Вселенной возникла в результате первоначального толчка и что тела, которые кажутся нам прочными и неподвижными, в сущности являются скоплениями атомов, движущихся в головокружительном темпе. В библиотеках крупных ламаистских монастырей можно найти научные труды о монистических и плюралистических учениях, книги по идеалистической и материалистической философии, а также всевозможные трактаты плодовитых индийских мыслителей в исключительно точных переводах, соседствующие с произведениями представителей желтой расы: китайцев, тибетцев и монголов. Как могли относиться эти люди, искушенные в столь сложных предметах, к простодушным «безбожникам», приученным высмеивать наив- * См.: David-Neel А. Му journey to Lhassa. N.Y.: Harper, 1928.