Под юбкой у фрейлины

Не скажу, не скажу, твердил он про себя невидимым собеседникам. Не узнаете, скоты, ничего вы не добьетесь, хоть все зубы выбейте.

Зубы ему выбил в пятьдесят втором, на допросе по делу врачей кровавый карлик Рюмин. С тех пор Алексей Юрьевич жевал вставной челюстью.

И окно тоже пугало его, из него открывался вид на санаторский морг — приземистое здание с высокой квадратной трубой. Алексей Юрьевич был не настолько стар, чтобы не понимать, что за фиолетовый дымок вьется над ней. Здание это было чем-то похоже на Рюмина. Алексею Юрьевичу казалось. что оно как и Рюмин смотрит на него мертвыми глазами. недобро скалится и пускает дым из папиросы.

При первой возможности он шел на улицу, на воздух — к соснам, осинам и кленам, к стальному подмосковному небу, к невысокому солнцу. Убегал по асфальтированным дорожкам подальше от своего корпуса, и ходил, ходил упрямо, чертил своим телом полукилометровые периметры, заполнял собой пустоту санаторского парка.

Порывы холодного ноябрьского ветра освежали его, он жадно дышал, сопел. Тающие на его старом морщинистом лице и стекающие на подбородок холодными капельками снежинки охлаждали его воспаленную, плохо выбритую кожу, приносили облегчение, напоминали почему-то о море. Не о том, сером, балтийском, которое он много раз наблюдал во время отдыха в Юрмале со своей секретаршей Гуной. объедавшейся взбитыми сливками, а о другом, великом, вселенском, по сравнению с которым и все земные моря и океаны и даже сам потрясающий Млечный Путь — только капелька слизи, принимающем в себя все тленное, в которое, пеплом и дымом, должен был вскоре влиться и он.

Алексей Юрьевич представлял себе увенчанные белоснежной пеной громадные голубые волны вечности, колеблющие трон Всевышнего и вздыхал. Бедняжка Гуна, младшая его на двадцать три года, умерла, не дожив до пятидесяти, от рака груди. Как он любил ее! На ее сорокалетие он подарил ей роскошное платиновое платье из итальянской чесучи… Где оно теперь?

Ждет ли она меня там? Спрашивал Алексей Юрьевич сам себя и сам отвечал себе: Нет, никого там нет. Ни живых, ни мертвых, только волны и пена, похожая на грязную овечью шерсть.

Он чувствовал, этот, третий по счету, инфаркт не убьет его. Значит, есть еще немного времени. Нет, не пожить. Хватит, пожил. Восемьдесят семь лет. Вспомнить.

И он ходил и вспоминал.

Свою родину — дореволюционный Могилев, ажурный мост через Днепр, тонущую в грязи пароходную пристань, дедовскую квартиру на углу Дворянской и Садовой, он помнил смутно.

Помнил только маму, готовящую хументаши с ушками и отца, сидящего в высоком черном кресле и читающего Тору…

Задержка

Престарелый отец Вероники, Николай Петрович Кротов скончался в пятницу вечером в больнице святой Евфимии Растерзанной. Накануне, в четверг, Кротов неожиданно для самого себя оступился и упал — без причины и на ровном месте — в своей комнате, сильно ударился головой о громадный черный телевизор, стоящий на столе у окна, из которого были хорошо видны покрытый рядами виноградников конусообразный холм, лес, поле для гольфа и продуктовый магазин, и потерял сознание. Вероника еще не пришла с работы, а ухаживающая за Кротовым медсестра Жизель, отработавшая у него положенные два часа, за пять минут до этого покинула квартиру и как раз устраивалась в этот момент поудобнее за рулем своего компактного «Пежо», похожего на физиономию улыбающегося японца.

Грохот от удара она услышала, нашла глазами окна этого «неприятного русского старика» на втором этаже, решила подняться и проверить, все ли в порядке, но отвлеклась — ее мобильник проиграл электронной балалайкой первые такты песни Битлз «Лемон три». После этого Жизель долго читала длинное SMS-сообщение ее дружка, наглеца, бездельника и фанфарона Сильвио, в котором тот описывал, как и как долго он будет любить ее этим зимним вечером и что они будут есть, пить и нюхать до, во время и после сношения.

Закончив смаковать этот соблазнительный текст. Жизель — в легком дурмане от предвкушения любовных утех — села за руль и газанула, начисто забыв о несчастном Кротове. Ехать ей надо было далеко — полчаса по автобану до Мюнхена, а затем еще километров пятнадцать на юг.

Так что помочь Николаю Петровичу было некому. Вероника нашла отца через час после его падения, на полу, рядом с кроватью. Голова Кротова еще кровоточила, тело было скрючено, страшные костлявые старческие руки с длинными белесыми ногтями конвульсивно подрагивали, лицо стало похоже на студень.

В голове у Вероники прозвенел ледяной колокольчик — это конец!