Под покровом небес

Когда чемодан был вновь уложен, она вынула губную помаду и маленькое ручное зеркальце, повернулась к свету и стала демонстративно краситься. Послышались восхищенные восклицания и вздохи. Тогда Кит передала предметы зависти одной из жен и предложила ей заняться тем же. Когда все три женщины, уже с ярко-красными губами, принялись собою и друг дружкой любоваться, она знаками показала им, что оставляет помаду им в подарок, но взамен они должны выпустить ее на улицу. По их лицам было видно, что желание пойти ей навстречу борется в них со страхом: с одной стороны, им хочется спровадить ее из дома куда подальше, но мешает страх перед Белькассимом. Все время, пока они этот вопрос обсуждали, Кит сидела на полу рядом с чемоданчиком. Смотрела на спорящих, нисколько не ощущая того, что эта дискуссия имеет к ней какое-то отношение. Да ведь и то сказать: все равно решение будет принято не здесь, а гораздо, гораздо выше этой неказистой комнатенки, где они стоят, чирикают. Вообще перестав следить за ними, она бесстрастно уставилась в пол перед собою, абсолютно убежденная в том, что выберется. Выберется, потому что… барабаны! Надо только выждать момент. После долгих обсуждений девушку-служанку опять куда-то послали, а вернулась она в сопровождении маленького черного старикашки, такого старого, что спина у него была согнута дугой, а шел он, шаркая и еле переставляя ноги. В дрожащей старческой руке он сжимал огромных размеров ключ. Он бормотал какие-то возражения, но было ясно, что его уже уговорили. Кит вскочила на ноги и взялась за чемодан. Каждая из трех жен подошла к ней и запечатлела у нее на середине лба торжественный поцелуй. Кит подошла к двери, где ждал ее старикашка, и вместе они пошли через двор. По пути он говорил ей какие-то слова, но что она могла ему ответить? Он привел ее в другое крыло дома и открыл перед нею маленькую дверцу. И вот она уже стоит одна на улице, застывшей в молчании.

XXVIII

Внизу расстилается ослепительное море, блистает и искрится в серебряном свете утра. Она лежит на узком, длинном выступе скалы лицом вниз, свесив голову и глядя, как медленные волны набегают откуда-то издалека – оттуда, где горизонт, выгибаясь вверх, обнимает собою небо. Ее ногти скребут по камню; она уверена, что упадет, если не будет цепляться, напрягая каждый мускул. Но долго ли она сможет так продержаться, вися между небом и морем? Выступ скалы становится все уже и уже; вот он врезается ей в грудь, мешает дышать. Или это она сама мало-помалу продвигается вперед – раз за разом смещает, чуть приподнявшись на локтях, свое тело на крохотную долю дюйма ближе к краю? Она уже свесилась настолько, что видит внизу с обеих сторон отвесные утесы, расколотые трещинами на отдельные высокие призмы, между которыми выросли толстые серые кактусы. А прямо под ней о стену из сплошного камня беззвучно разбиваются волны. Сырость воздуха еще несет в себе остаток ночи, но скоро она развеется, сохранившись разве что где-нибудь под поверхностью воды. На данный момент ее равновесие совершенно: вся жесткая, как доска, она лежит, балансируя на краю. А взглядом держится за дальнюю волну. Когда эта волна ударится о скалы, ее голова перевесит и баланс будет нарушен. Но волна почему-то не движется.

«Проснись! Проснись!» – пытается выкрикнуть Кит.

И разжимает руки.

Ее глаза, оказывается, открыты. Занимается рассвет. От скалы, прислонившись к которой она сидела, стало больно спине. Она вздохнула и немного изменила позу. Здесь, среди скал, вдали от города, да еще и в столь несусветное время суток, очень тихо. Она посмотрела в небо и увидела пространство, обретающее свет и ясность. Первые робкие звуки, донесшиеся из этого пространства, были, казалось, не более чем вариациями на тему изначально присущей ему тишины. Ближние валуны и отроги скал, как и дальние городские стены, медленно проявляясь, выходили из царства невидимого, но все, что ниже, еще пребывало в виде эманации глубин и теней. И чистейшее небо, и кусты, вдруг возникшие рядом, и россыпи гальки у ног – все это будто вытащили из колодца абсолютной ночи. И словно оттуда же в центр ее сознания плеснуло странной апатией, смутными мыслями, что бродят где-то в глубине и совсем не подчиняются ее воле, поскольку сами есть не что иное, как ускользающие обрывки ее же внутренней сути, маячащие на фоне еще не остывшего сонного небытия – того сна, что готов вернуться и вновь заключить ее в свои объятия. Ан нет: она продолжает бодрствовать, нарождающийся новый свет вливается в ее глаза, хотя соответствующей ему живости в ней нет: нет ощущения связи с местом и временем, не возникает чувства личной сопричастности, присутствия в себе личности как таковой.