Под русским знаменем

Строго-настрого запрещено было стрелять русским во время самой переправы, и приказ исполнили. Выстрелами с реки переправлявшиеся могли бы или отогнать турецких стрелков, или, по крайней мере, ослабить их огонь. Но нет! Что приказано, то и исполнено. Ни одного русского выстрела не раздалось с Дуная.

Велик солдат русский!..

Тихо плывёт понтон. С трудом выгребают вёслами гребцы, преодолевая течение. Стальной щетиной торчат штыки. Пока до правого берега далеко — всё ничего. Но вот он уже близок. Льются дождём пули. Их не видно. Слышно только их пчелиное жужжание. Рвутся с противным шипением гранаты, обдавая несущими смерть осколками безмолвных, бледных пассажиров понтона. А понтон уже не стремится к берегу. Он, колеблясь, плывёт, куда несёт его течение. Штыки уже не щетинятся. Они склонились на сторону, как склоняются в поле побитые градом колосья ржи. Мертвецы держат их... Турецкие пули смели всё живое с понтона...

Тихо плывёт другой понтон. Он только ещё отвалил от берега. Вёсла мерно погружаются в воду, всплёскивают. Штыки стоят щетиной — правый берег далеко ещё. Солдаты пока и опасности не видят. Вдруг — тдд-дду-дду — поёт, разрезая воздух, турецкая граната. Рулевые не рассчитали, где она упадёт. Крик ужаса, вопль предсмертный — граната в понтоне. Взрыв, клубы дыма окутывают понтон. Когда дым рассеялся, только круги идут по Дунаю. Понтона нет — со всеми своими пассажирами ушёл он под сердитые холодные волны...

Так три понтона оказались расстреляны[41]...

Более всего погибло на тех понтонах, которые сносило течением ниже устья Текир-дере. Там, по выражению участника переправы, в русских «не стреляли, их расстреливали». На понтонах, пристававших выше устья речонки, больших потерь не было.

Кое-как, но сравнительно счастливо пробрались мимо рокового места понтоны со стрелками 2-й роты Минского полка. Лица солдат пожелтели от ярости. Губы крепко сжимались, глаза так и горели гневом. Они видели, как только что погибли расстрелянные турками в упор их товарищи. Командовавший ротой поручик Моторный был смертельно бледен. Ужас только что пережитой сцены гибели своих пробудил в нём страшную жажду мести. Он слышал, как глухо роптали его солдаты, тоже охваченные пылом ярости.

— Ребята! Товарищи гибнут! Выбьем турок! — закричал поручик, когда часть его роты, выскочив на береговую отмель, укрылась под Овружским обрывом.

— Выбьем, умрём... выбьем! — послышался ответ.

Около Моторного собрались человек восемьдесят.

Подошли ещё около сорока стрелков той же роты, приведённых поручиком Донцовым.

Эта горсть людей решила пожертвовать собой, чтобы спасти других товарищей от неминуемой смерти.

Прикрываясь крутизнами, стараясь ничем не выдать своего приближения, вскарабкались минцы на правый берег оврага. Там шёл ожесточённый бой. Моторный не повёл в него своих. Он двинулся к береговым утёсам, где засели расстреливавшие его однополчан вражеские стрелки. Молча, без обычного даже «ура», без выстрела бросились минцы на турок.

Для тех появление русских оказалось полной неожиданностью. Рассвирепевшие солдаты жестоко отомстили за гибель своих. Остатки турок разбежались в паническом страхе. «Роковое место» исчезло. Только очистив утёсы и кручи от врагов, разразились победители громким победным кличем и двинулись далее вдоль берега, сокрушая остатки турок. Им на помощь подоспели другие роты минцев. Поручик Лихачёв успел перетащить с левого края оврага на правый свои пушки — единственные на турецком берегу. Теперь волынцы и минцы перешли в наступление. Турки отступили, но не прекратили боя. Был шестой час утра. Русские отбили уже 13 вёрст турецкого берега. Первая бригада 14-й пехотной дивизии была переправлена.

На правый берег переехал главноначальствующий переправой генерал-майор Драгомиров. Он осмотрел все позиции и убедился, что ими совершенно обеспечивается переправа остальных войск. Следовало остановить волынцев и минцев от бесполезного пока, но истощавшего их силы и уносившего людей наступления на отходившего с боем неприятеля. Оказалось, что некого послать к храбрецам за Текир-дере — все казаки, эти обычные ординарцы, были уже разосланы на дорогу между Систовом и Рущуком.

Там уже прекратился рукопашный бой. Рассыпавшись цепью, волынцы залегли на земле, то и дело переползая вперёд. Со стороны турок по-прежнему градом летели пули. Всюду на земле, в грязи корчились, хрипя, умирающие, стонали раненые. На поле битвы явились санитары.

Какой-то странный крик пронёсся по русской цепи. В нём слышались в одно и то же время и удивление, и восторг. Солдаты, забывая об опасности, поднимались и смотрели во все глаза на молодого красивого генерала, шедшего пешком вдоль цепи. На нём был белый китель — единственный в ту ночь во всём отряде. На голове — фуражка под белым чехлом. Шёл генерал, не торопясь; он даже как будто умышленно замедлял шаг. Ему словно нравились это несносное жужжание турецких пуль, этот рокот пушек. Он равнодушно поглядывал по сторонам, точно был уверен, что ни одна пуля не тронет его и он выйдет невредимым из этого адского огня.