Под шум вьюги

— Марево, — как-то сосредоточенно выговариваю я… Какая-то разнеживающая усталость овладевает мною… В голове — хаос… требуется сильное напряжение воли, чтобы связать этот хаос, чтобы выработать, выдавить из него какую-либо разумную мысль… Этой способности к напряжению не оказывается…

— А-э-й! — слышится из мглы, на этот раз явственно и громко.

— Гри-го-рий! — кричим мы в два голоса.

Впереди что-то зачернело.

— Ты, Григорий?

— Эй, добрые люди!..

К самым саням нашим подъехала заиндевевшая, лохматая лошаденка; на розвальнях, в которые она была впряжена, белелась какая-то безобразная масса. Из саней вылез тулуп и подошел к нам; снял шапку.

— Здравствуйте… Откелева будете?

— Здорово… Блудим вот… с Малой Березовки… Ты чей?

— Будиловский… Ехал на станцию, тоже сбился…

— Куда держать, как думаешь?

— Держать беспременно на ветер надоть: тут неподалеку либо Тамлык, либо Красноярье должно быть.

— Ну, едем вместе!

— Теперича, знамо, вместе. Авось бог милостив…

Тронулись. Лошаденка, фыркая, шла за нашими санями. Меня клонило ко сну. Желая во что бы то ни стало избавиться от него, я решительным движением руки совсем отворотил воротник… Снег бросился мне в лицо; щеки защипало… Теплое дыханье лошаденки коснулось моей шеи и полилось отрадной струею по спине…

Протяжный гул едва слышно раздался из мглы… Вот еще…

— Это колокол! — радостно вскрикнул Яков и ударил по лошадям.

Поехали на гул. Он становился все ближе и ближе, все слышней и слышней… Лошади, словно почуяв близость жилья, бодро стали переступать по сугробам… Под санями почудилось что-то твердое… Попалась наклоненная ветром растрепанная соломенная вешка… Мы выехали на дорогу. Сонливость мою как рукой сняло…

Скоро черными пятнами показались избы. Колокол все гудел и гудел… Темный высокий силуэт церкви показался перед нами; чуть-чуть сверкнул огонек около нее. Мы направили лошадей к этому огоньку, — оказалась сторожка.

Перезябший, занесенный с ног до головы снегом, я бросился из саней в эту сторожку. Блок на двери пронзительно заскрипел…

С печи свесились чьи-то ноги в лаптях, а потом выглянула оттуда и вся фигура…

— Григорий! Ты тут?..

Обрадованный Григорий соскочил с печи и принялся разоблачать меня.

— Ну, слава богу… Так и думал — замерзли, — торопливо говорил он. Полезайте на печку скорей…

— Да ты-то как сюда попал?

— Плутал, плутал, да и заехал сюда… Я уж тут давишь… тоже насилу отогрелся…

— Это Красноярье?

— Какое там Красноярье — это аж Малый Яблонец!

Я удивился: от Калинкиных двориков до Яблонца считалось пятнадцать верст…

Старые маленькие часы, шипя и как-то захлебываясь, пробили четыре.

«Шесть часов под вьюгой», — подумал я и полез на печь.

Скоро вошел и Яков с новыми спутниками. Их было двое — старик и мальчик. Лошадей поставили под дровяной навес около сторожки. Пришел и сторож, отставной солдат-преображенец, хромой и седой, но еще свежий старик. Он объяснил, что Григорий разбудил его в два часа, рассказал в чем дело, и он сейчас же отправился звонить в колокол, по опыту зная, какое это хорошее пособие для заблудившихся в степи во время вьюги.

Все обошлось благополучно. Никто из нас даже и носа не обморозил, вероятно благодаря тому, что с самых двориков дул талый, полуденный ветер и стало опять морозить уж недалеко от Яблонца.

Измученный впечатлениями адской ночи и пригретый теплой печью, я задремал…

Спал я немного: сдержанный говор разбудил меня. Я открыл глаза. Керосиновая лампочка без стекла коптила потолок, разливая темно-багровый, мигающий свет. Часы проворно тикали; где-то мурлыкала кошка; кто-то пронзительно храпел…

Говор слышался с палатей.

— Стало быть, ты, таперича, ходоком будешь от обчествa? — задавал вопрос сиплый баритон, очевидно принадлежавший сторожу.

— Ходок, ходок, братик ты мой, это ты верно… — отвечал ему добродушнейший голос с какой-то тягучей, плавной интонацией.

— Куда ж ты, таперича, примерно сказать, бредешь?

— А бреду я, братик ты мой, в Томскую, — для осмотра, значит…

— Это, к примеру, насчет новых местов?

— Да, да. Мир препоручил на мою волю: осмотреть, разузнать: как земли, как что…

— Вы что ж, стало быть, целым селом норовите туда?

— Что ж поделаешь… — вздохнул ходок, — уж больно житья не стало… Никаких волей тебе нетути… Так и порешили — идти всем миром…

— Велико ваше село-то?

— Да душ около пятисот наберется.

Сторож глубокомысленно засвистал.

— Кто же вас пустит-то?

— Как не пустить… Ты сам посуди, братик ты мой, теперь вот почитай все село без хлебушка сидит… В кажинной избе хворый, либо два… На погост то и знай таскают… А с чего? — с голодухи… Подати еще за первую половину, за осеннюю, не внесёны, а тут уж за другую гонят… Что ж… поневоле уйдешь куда глаза глядят, не токмa в Томскую…

— Ведь они у всех одни — вол-то!.. А вот мы терпим… Хошь тяжело, кто об этом говорит, а все живем…

— Земельки-то у вас побольше, братик ты мой…

— Какое уж там!.. В одном поле сороковая, а в двух по тридцатке…