Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах

Поэтому круг его знаний был необычайно обширен. Едва ли можно найти человека таких всесторонних и конкретных познаний в области литературы и смежных наук. <…>

Я не знаю никого, кто так бы любил жизнь, так бы лелеял в своей душе все живое — человека, явления, факты, как он. Каждый факт в его восприятии и передаче играл, как самоцветный камень. Он понимал жизненную значительность каждого факта, поэтому факт сохранял в его сознании свою конкретность и закреплялся на определенном месте. <…>

Все, что проходило через его сознание, он хранил бережно и любовно. «А это ты мне подарил, когда был мальчиком!» — говаривал он, внезапно вынимая из стола или с полки какую-нибудь безделушку. Все всегда было у него под руками, в обороте, никогда не заваливалось в хламе разных вещей и мыслей. Каждый предмет был для него насыщен смыслом, был знáком отношений между людьми. То, что создано человеком в большом и малом плане, подлежало в его глазах бережному хранению. Человек ничего не должен бросать, но все сохранять, всему находить свое место. Все ценное, что он знает, записывать, постепенно вводить в определенные формы.

Сергей Николаевич очень ценил мемуары — и сам писал воспоминания, и уговаривал других писать. «Пиши, пиши о нем, — говорил он в связи с кончиной одного общего знакомого, видного деятеля культуры, — записывай, а то забудется, пропадет, а ведь каждый может о нем сказать, чего другой не знает или не понимает, как надо». <…>

Любовь к жизни сочеталась у Сергея Николаевича с любовью к сказке. Он был редким знатоком русских народных обычаев. Зимой, во время елки, он особенно любил рассказывать сказки. Нередко он импровизировал, и, как всегда, совершенно неожиданно. «Ах ты, моя милая, — говорил он кошке, вскочившей к нему на колени во время вечернего чая. — Кошки мудры, — продолжал он совершенно серьезно, гладя на меня через очки. — Она родом из Египта. Вот видишь, какая она спокойная. Она мудрая. Она знает многое, чего мы с тобой не знаем». <…>

Сказка для него была одним из результатов горячей любви к жизни, к человеку, природе, животным. Перед ним как бы раздвигались границы сегодняшнего дня, гаммой новых красок озарялась действительность, раскрывала свои потенции, но она никогда не противостояла действительности, не уводила от нее. Человек строгой правды и требовательного разума, Сергей Николаевич любил сказку, вырастающую из жизни и связанную с ней.

Многие годы своей юности он был одинок, многие смотрели на него как на безнадежного холостяка, как на человека в какой-то мере оторванного от жизни, не выходящего из круга интеллектуальных интересов. Как же я был поражен однажды, когда, как всегда несколько ослепленный новым и неожиданным поворотом его мысли, услыхал от него по поводу женитьбы одного из его учеников: «Какой молодец! (Его любимая поговорка.) Молодец, что женился. Женитьба — это цветение жизни. Цветок цветет, благоухает — это брачность цветка». Я понял в эти минуты, что с ним можно общаться годы, десятилетия и будешь знать лишь какую-то часть его мыслей и взглядов. Поразили меня эти слова именно от него. Я всегда думал, что некоторые сферы жизни, особенно личные, интимные, вне поля его зрения. Это было, конечно, неверно. Он был по-настоящему целомудрен, т. е. всякий шаг и всякую мысль осуществлял лишь постольку, поскольку она до конца, полностью могла быть оправдана. Для него невозможно было легко и поверхностно, мимоходом задевать какие-то ни было вопросы. Каждый вопрос, если он его касался, сразу получал в его мысли большую, глубокую перспективу.

Смерть его наступила для всех неожиданно. Недомогания, вызываемые слабым здоровьем, многими болезнями, были у него постоянными в течение многих лет. За последнее десятилетие он не раз вызывал гораздо большую тревогу, чем в декабре прошлого года, когда многие из его друзей видели его в последний раз.

Поразительно чистый и успокоенный, но сохранивший почти без изменений свой облик, лежал он на своем смертном одре. Тихо и спокойно все было вокруг него, несмотря на глубокую скорбь и страшную боль потери.

Тот строй жизни — строй внутренней сосредоточенности на главном, который подчинил себе не только его личный ежедневный уклад, но и уклад его близких, продолжал господствовать в доме, мягко, но властно сохраняя все в том же русле бег времени.

Пигарёв Кирилл Васильевич[458]

Памяти С. Н. Дурылина[459]

<…> Недостаток ряда литературоведческих работ, посвященных драматургии, Сергей Николаевич видел именно в том, что авторы этих работ не всегда уделяют должное внимание сценической истории литературных произведений. Между тем всякое драматургическое произведение пишется прежде всего для сцены.