Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах

Далекие версты отделяют нас друг от друга[232]. Скоро придет зима и начнутся страшные скверные метели, бесконечные снега, долгие ночи, ночи и ветер. Где-то и как-то будете Вы проводить их, съ какими думами, съ какой радостью? Теперь наши месяцы, как годы, как долгие годы, и тот год, который прошел с нашей разлуки, кажется десятилетием. Поэтому и не знаешь — какие Ваши думы, какая Ваша радость; или все те же, только углубленные и очищенные. Очень хотелось бы быть с Вами, сидеть с Вами. А еще больше молиться с Вами вместе где-нибудь в маленькой церкви. О, сколько прошло жизни за эти месяцы, за этот год! Какая-то грань легла между временем до июля 1922 г. и после июля! <…> Давно, давно Коля [Чернышев] подарил мне, привезя из Оптиной, маленькую книжечку, называлась она «Странница» и начиналась словами апостола «се ныне время благодатно, се ныне день спасения»[233]. Вот звучат все сильнее в душе эти слова. <…> Кáк будет, чтó будет дальше, не знаю, знаю только, что все, что ни будет, будет на той же дороге, на том же пути. На той дороге, на которой Господь так давно сочетал наши сердца и мысли. Так бы хотел видеть Вас, Сережу [Сидорова] и Колю [Чернышева]. Думается мне, что после промежутка последнего года нас еще ближе подведет друг к другу Господь. Ему же слава за все, всегда, аминь. Целую крепко, крепко Вас и прошу благословить. Ваш Сережа.

Верочка кланяется Вам и очень Вас любит[234].

* * *

Милый мой С. Н.

Такое Вам спасибо за письмо, за любовь, за память, за Вашу грусть, за Ваше одиночество, за Ваши стихи. Именно за все это, т. к. благодаря этому я увидел, что Вы все тот же, все такой же, а если и изменились, то только в хорошую сторону, а я ведь таким именно Вас люблю и знаю, и понимаю: с Колей [Чернышевым. — В. Т.], с Лермонтовым, с последней любовью. Ведь теперь я знаю, что Вы никогда от этого не отойдете, и уж никакая ложь, как бы красиво она ни называлась, не изменит того, в чем Вы всего больше Вы, в чем Вы родились и в чем умрете. <…> В эту ли зиму у Вас срок.

Цел ли у Вас рассказ «Мышья беготня»? Ставлю Вам на вид, что сборник Ваших рассказов выйдет при моем ближайшем и нежнейшем участии. Обложку будет делать Коля[235]

, о чем я ему напишу. О плате сговоримся! Примечания сделаете Вы сами. Одним словом, все будет поставлено на деловую почву. Я со счётами буду высчитывать страницы. Для раздачи автору не больше 10 экземпляров.

Статьи меня теперь меньше притягивают, т. к. не в них соль и суть. Они у Вас часто только желание защитить себя доводами от самого себя, борьба с самим собой, в которой все-таки побеждает в конце концов душа, — несмотря на все статьи и доводы. Ведь душа не птица Божья, и нам ли учить ее летать? И у каждого свой полет и свое разумение о солнце, ее греющем. Можно ли научить ее доводами, коль умеет она летать, только по-своему, хоть это «по-своему» может есть и «по-неумелому»? Вон как глупо воробьи летают, куда хуже ласточек! Вот и Вы воробей! Старый, старый воробей. Ну, простите меня за мое невежество и непочтительность.

Люблю Вас. Целую Вас крепко.

Ваш Сережа.[236]

[Продолжение см. в главе «Москва. Болшево».]

Фальк Роберт Рафаилович

Дорогой друг Сергей Николаевич, посылаю Вам рисунок с Коли Чернышева; я им не доволен. Я его другой раз рисовал, но и тот получился не лучше. Хотелось мне его так сделать, чтобы было меньше искусства во внешних приемах, а получилось бы лицо по возможности его. Ну, а нужный результат не получился. Но если Вам рисунок не понравится по выполнению или по качеству сходства, то я очень, очень прошу Вас написать, и я еще раз нарисую Колю. Мне было очень приятно его рисовать, он очень хороший, и работа с него действовала хорошо на мое состояние. Его собственная работа развивается вполне успешно. У него хотя и была небольшая неудача — картины его не были приняты на выставку группы «Бубновый валет», но это скорее из-за их внешней скромности, я уверен, что он будет хорошо писать.

Не писал я Вам давно, давно. На самом же деле писал не раз, но не отправлял писем. Писать мне вообще очень трудно, а тем писать, с которыми мне близко, особенно трудно. Вспоминаю я Вас каждый день, так легко мне было с Вами беседовать, и ни с каким художником так полно не говорилось мне об искусстве, как с Вами. Живопись моя идет в том же направлении, как и два года тому назад. <…> Третьяковская галерея устроила мне самостоятельную выставку. Она дней через 10 закрывается. И как бы мне хотелось, чтобы Вы на ней были. Она за 20 лет. С 1904–1924 год[237]

.

* * *

Очень дорогой и любимый Сергей Николаевич, если я не очень способен к разговору в письме, то Вы так тепло и полно можете говорить в своем письме; так, как будто Вы рядом со мною сидите и меня за руку держите и так просто и легко беседуете, как Вы это умеете. Меня так обрадовало, что Вам мой рисунок с Коли показался неплохим и хоть немного в нужном плане. <…> Дорогой Сергей Николаевич, хочу думать, что в этом году мы с Вами увидимся. Целую Вас крепко. Ваш Р. Ф.[238]

* * *