Под Золотыми воротами

— Я освободить ее хотел, маялась она, а этот старец все не помирал да не помирал. Живучим, гад, оказался. А мы в переулке узком повстречались, один на один. А он мне: «Сученок!» и еще слова глумливые, я и не удержался — в срамное место дал, он согнулся, я его обухом топора огрел и кожухом придушил. То случайно вышло, — Верша шмыгнул носом.

— Случайно в подворотне с топором за поясом старика караулил? — прищурился Любим.

— Да без них только лучше стало! Всем лучше!!! — взорвался мальчишка.

— Так и Всеволод думает, — устало прошептал Военежич, потирая ладонями лицо.

— Что? — не понял Верша.

— А то, говорю, Леонтий, что на дурную дорожку встал. Не остановишься — волком станешь.

— Я своих спасал, — вконец разобиделся отрок, — сам-то лучше? В полон людей ни в чем неповинных взял, во враждебный град привел. А если бы твой князь милость не проявил, да велел полон в холопы распродать, ты бы смог помешать ему? И ты хороший, а я плохой!

— И я плохой, то же зверем хотел стать, думал, проще жить будет, только себя загнал.

«Как же ему объяснить?», — голова раскалывалась.

— У меня здесь, знаешь, сколько недругов, ежели каждого в подворотне зажимать…

— Так спокойней спать будешь и без дырки в боку, — буркнул мальчишка.

— Да нельзя, нельзя!!! Грех это? Слышал про грех? Ты же им уподобляешься, такими как они становишься, кто тебе право дал карать? Ты Господь Бог?

— А ежели Бог не спешит? — прошептал Верша, и сам ужаснулся своим словам.

Любим поднялся с лежанки, сел рядом с мальчишкой и по-отечески приобнял его за плечо:

— Всем нам воздастся за наши грехи. Горяя тоже ты? Чую, что в живых его нет.

— Нет, не я. Хотел да не успел, другие доброхоты нашлись. Ты теперь меня не возьмешь, побоишься в дом свой ввести? Дед вот тоже догадался и прогнал, — по щеке мальчишки потекла слеза.

— Не прогнал, а к такому же грешнику отправил, чтобы мы друг дружку спасали. Спать пошли, завтра про Горяйку расскажешь, братанич Леонтий.

5

С рязанцами простились к полудню. Марья с племянником в сопровождении Любимовой малой дружины отправились проводить обоз за градские ворота. Улучив момент, когда Прасковья Федоровна отвлеклась, хозяин заглянул в конюшню, опасливо оглянулся, не видят ли матушкины соглядатаи, и приказал изумленному конюху седлать Ястребка.

Не так ловко, как раньше, а со стиснутыми зубами, Любим все же забрался в седло и, махнув челяди отворять ворота, выехал на улицу. Ястребок каким-то своим конским чутьем понял, что на спине хворый седок, и от того ступал осторожно и размеренно, словно старый коняга.

Любим с высокомерным прищуром озирал сверху вниз снующих мимо горожан, небрежно кланялся ровне, улавливая краем уха гудение за спиной: «Гляди-ка, оклемался, а говорили — не жилец». «Живучий, как матерый волчище». «То рязанка его у Богородицы в Успении на коленях целый день стояла, отмолила». «А чего он за Ростиславичей заступаться полез?» «Да не за Ростиславичей, князя Всеволода от буянов закрывал».

Обогнув Мономахов град, Любим въехал в ворота детинца, заворачивая на княжий двор.

— О, Любим Военежич, доброго здравия! — услышал он приветственные речи княжих гридней.

— Божьей волей, — Любим как можно ловчее спрыгнул с коня, в боку дернуло.

«Ох, Марьяша станет браниться, коли закровит».

— Князю доложите — явился пред очи его.

Холоп принял коня, Любима повели по деревянным переходам в княжьи покои. Но первым он увидел не князя, а княгиню Марию. Тезка его жены, красивая, высокая молодушка, с правильными чертами лица и мягким взглядом ясных насыщенно-медовых глаз, встретила воеводу с неподдельным беспокойством:

— Да что же ты, Любим Военежич, сам пришел? — всплеснула она руками. — Отлежался бы, чай, князь знает, что в немощи, не осерчает, коли не явишься.

— Так знахарь его сказал — здрав, — улыбнулся Любим, — чего валяться-то.

— А мне все князь рассказал, как ты его от разъяренных смутьянов спас, как грудью заслонил, — ласково улыбнулась Мария, — не слушает меня, сам себя не бережет, так хоть воевод толковых Бог послал, — она перекрестилась на красный угол.

«Вон оно как все было!» — про себя усмехнулся Любим.

— А я так испугалась, так испугалась, как он с ними толковать один отправился. Места себе не находила, так страшно за него было, — ах, как сейчас княгиня в своей тревоге походила на его Марью, она так искренне, благодарно смотрела на Любима, что ему стало неуютно.

Всеволод вошел незаметно, мягко ступая сафьяновыми сапогами, подкрался к княгине, внезапно появляясь у нее из-за плеча:

— О чем там, голубка, воеводе моему жалуешься?

— Про здравие Любима Военежича вопрошаю, — смущенно опустила она глаза.

— Очухался? — князь небрежно скользнул по воеводе взглядом. — Ну, так трапезничать пошли. Уха стынет.

Чувствовалось напряжение. Всеволод держался холодно и отстраненно, а Любиму было все равно — раздражен князь на него али нет, все теперь казалось каким-то неважным, бренным.