Подарок от Гумбольдта

Стонущая по ночам от страха перед геенной огненной, под завязку напичканная таблетками, Демми вместе с тем была особа практичная, обладающая талантом руководителя, который умеет смотреть в будущее. Когда Демми в деловом настроении, когда тиранит и опекает меня, я представляю, каким генералиссимусом с куклами она была в детстве. «Да, по отношению к тебе я тигрица-мать и настоящая фурия, – говорила она. – Гумбольдт целый месяц носа не кажет. Это означает, что он во всем винит тебя. Бедный чокнутый Гумбольдт! Мы должны помочь ему. Если он будет преследовать этого Маньяско, его изолируют. Полиция поместит его в Белвью, и тебе придется вносить за него залог. Единственное, что ему сейчас нужно, – это отдых, спокойствие и ни капли в рот. Самое лучшее место для этого – клиника Пейна Уитни. У Джинни есть двоюродный брат, его зовут Альберт. Так вот он заведует приемным отделением в этой клинике. Белвью для Гумбольдта не годится. Это адова дыра. Мы должны собрать денег и устроить его к Уитни. Возможно, нам удастся заставить его пройти хотя бы начальный курс реабилитации».

Демми рьяно взялась за дело; ссылаясь на меня, обзвонила знакомых и малознакомых. Я сам был занят «Фон Тренком». Мы вернулись из Коннектикута, и я должен был присутствовать на репетициях в «Беласко». Напористая Демми быстро собрала больше трех тысяч долларов. Один Хильдебранд, хотя еще дулся на Гумбольдта, внес две тысячи с условием, что деньги будут потрачены на психиатра и только при крайней необходимости. Симкин, юрист с Пятой авеню, согласился оформить фонд и взять его на хранение. Хильдебранд знал, и вскоре мы все тоже узнали, что Гумбольдт нанял частного детектива, некоего Скаччиа, для слежки за Кэтлин и что этот Скаччиа уже «съел» добрую часть гуггенхеймского гранта. К тому времени Кэтлин уже отправилась в Неваду, чтобы подать на развод, но Скаччиа докладывал Гумбольдту, что она в Нью-Йорке и погрязла в похоти. Между тем сам Гумбольдт с участием уолл-стритовских маклеров разработал новый изощренный план, грозящий обернуться грандиозным скандалом. Если он застукает Кэтлин, уличит ее в супружеской неверности, то к нему целиком отойдет их «имение», жалкий домишко в Нью-Джерси стоимостью восемь тысяч, наполовину уже заложенный, – так пояснил мне один знакомый, богемный радикал Орландо Хаггинс, знающий толк в деньгах. Нью-йоркские авангардисты знают толк в деньгах.

Дни летом бегут быстро. В августе начались репетиции. Ночи были жаркие, изнурительные. По утрам я вставал измотанный донельзя. Демми отпаивала меня кофе, заставляла проглотить несколько порций и выслушать множество советов относительно театра, Гумбольдта и жизненной линии. Ее маленький белый фокстерьер Катон клянчил подачки, вставая на задние лапы и тявкая. Я тоже предпочел бы спать целый день на его подушечке под окном, около горшков с бегониями, нежели сидеть в затхлом зале «Беласко» и слушать плохих актеров. Я начинал ненавидеть театр. Это нехорошее чувство подогревалось наигранностью их объятий, слез, клятв. Пьеса больше не была моей пьесой. Ее автором был пучеглазый Гарольд Лэмптон. Ради него я переписывал в артистических уборных диалоги. Труппу он набрал хуже некуда. Все талантливые нью-йоркские актеры были заняты в мелодраме, которую лихорадочно ставил безумный Гумбольдт. Зрителями его были старые приятели и поклонники, собирающиеся в «Белой лошади» на Гудзон-стрит. Там он крикливо произносил свои ученые монологи. Там же Гумбольдт встречался с юристами и, если был в духе, с двумя-тремя психиатрами.