Подкидыш

—  Ты-то сам, Вова, будешь в публике, а он — прыгай? Эгоисты! — отбивался Ивасик.

—  Когда я говорю о чистоте эксперимента,— солидно ска­зал Глеб,— я думаю прежде всего о Завре.

—  О себе и науке! — вставил Ивасик.

—  Прежде всего о Завре, — настойчиво повторил Глеб. — Аплодисменты, фокусы и кувыркания — дальше этого твои мечты не идут, Лиля? Это что, женская ограниченность? Между тем за нашим Заврей...— он сделал значительную пау-

зу,— тайна. Может быть, мирового значения! Когда Завря вы­лупился из камня, я думал, он чудом сохранившийся, закон­сервированный в окаменевшем яйце потомок древнего ящера. И хотя ни в одной — я повторяю: ни в одной! — книге, ни в одном палеонтологическом справочнике такого динозавра, таких рептилий, как наш Завря, я не нашел, хотя бы прибли­зительно таких, я все же думал, что вполне могло быть боль­ше форм динозавров, чем обнаружено их отпечатков, костей и скелетов. Прошлое, думал я, еще не до конца открыто! Да так оно и есть! Но все оказалось гораздо сложнее и зага­дочнее. Когда я узнал, что Завря разумен, понимает члено­раздельную речь, способен обучаться письму ^ тут я задумал­ся по-настоящему. Ведь разумных ящеров на Земле не было!

—  А может, были? Мы только не знаем?

—  Если были бы разумные ящеры, была бы и культура. А от культуры остается побольше, чем следы и кости. Ума без культуры не бывает.

—  А дельфины?

—  Нет, если ум довольствуется тем, что есть, и только приспосабливается, а не познает и творит, это не разум.

—  Так кто же Завря?

—  Не знаю.

—  Пусть он будет человек, — сказал примирительно Ивасик.

—  Людей и так хватает, а вот Завря один-единственный, уникальный.

—- Очень ему это нужно!

— Ну, до чего ограниченные! Ничего им не надо. А вот Завря вырастет и спросит вас!

Пусть Завря единственный-разъединственный, — вмеша­лась в разговор Лиля.— Но прежде всего он жи-вой. Если он не будет жить полнокровной жизнью, что же, будет он разви­ваться, скажи, Глеб? Он будет, как музейный экспонат. Что вы все — о науке, о человечестве? А Завре — жить.

—  Конечно, он должен зарабатывать, — вроде как согласился Вова.

—  Ты-то зарабатываешь?

—  Я ребенок.

—  И он ребенок!

—  Дело не в заработке!

—  Глеб, — сказала проникновенно Лиля,— если ты бу­дешь держать Заврю взаперти, ты же ни-че-го не узнаешь.

И держали взаперти, и не держали взаперти — все рав­но никто ничего о Завре не знает. Уж на что Густав Ива­нович...

—  Но Сергеев — не Густав Иванович и не наш папа. Сер­геев — он же все о зверях должен знать. Даже эту, как ее, зоопсихологию. Когда он увидит, какой он, наш Завря, уж он и в Академию наук, и куда угодно обратится. Он же спе­циалист по зверям.

—  Завря не зверь.

—  Ну все равно.

—  А как ему, все рассказать, что ли, Сергееву?

—  Не поверит!

Нет, сначала сделать представление, а потом объяснить!

—  Уже всё решили? — подал голос Ивасик.— А вот мы с Заврей еще Не решили!

—  А ты спрашивал? А ты спрашивал у Заври?

—  Спрашивал!

—  Ничего ты не спрашивал — мы бы видели. Спрашивай, чтобы мы слышали!

—  Пожалуйста! Завря, слушай меня внимательно!

Впрочем, Завря и до этого слушал внимательно. Никто на

него не смотрел во время спора. Но он то смотрел во все гла­за, во все свои три глаза, складки на нем двигались, как на лошади, которую донимают слепни.

—  Завря! — продолжал Ивасик. — Ты хочешь рядом во вся­кими зверями лазить по ступенькам, прыгать через огонь, бегать в трусиках по кругу, не спать по вечерам, слушаться дрессировщиков и смешить всякого, кто заплатит рубль?

Ивасику казалось, что он нарисовал ужасную картину. Но Завря зашипел и щелкнул, и даже Вова понял, что он ска­зал «хочу».

— Ну, ваше дело, — сказал Ивасик. — Делайте что хоти­те! Я умываю руки.

КАКИЕ РАЗНЫЕ ЛЮДИ

Но это только так говорилось: «умываю руки». В действи­тельности, наоборот, Ивасик так расстроился, что не только умываться, даже зубы на ночь чистить не стал. И плакал в темноте. Завря, который, похоже, видел и в темноте, ничего понять не мог. До сих пор он наблюдал только того, плачу­щего на улице мальчика, но так и не понял, что тот делает и почему. Потому что Завря не плакал и плакать не умел. По­тому что Глеб, Лиля, Ивасик и Вова тоже никогда не пла­кали при нем. А теперь непонятным образом вел себя в по­стели его любимый, ненаглядный Ивасик. Ивасик старался плакать неслышно, но сморкаться-то все равно приходилось. И по тому, как тихо лежали в темноте остальные, похоже было, что никто из них тоже не спит.

Наутро Ивасик был такой распухший и красноглазый, что мама сочла его больным и не пустила в школу. Все остальные мрачно молчали. Так и ушли в школу. А когда вернулись из школы, Завря рассвистелся, расщелкался. Ивасик прятал глаза.

—  Ну что ж, переведи,— сказал ему Глеб.

— А что тут переводить? — сказала Лиля.— Все и без перевода ясно. Завря не хочет огорчать мамочку-Ивасика и в цирке выступать не будет.

— Эх, ты, бррат! — сказал Ивасику Вова.

По Ивасик не раскаялся.