Подкрутка

– Джек и Линда очень милые люди, конечно. Но у них есть кое-какие обязательства, если ты понимаешь, о чем я.

– Нет.

– Линду Колдрен представляет «ЛБА». Никто не уходит от «ЛБА». Сам знаешь. Там очень серьезные ребята. Джек – ладно, раньше он вообще никого не волновал и прекрасно обходился без агента, но Линда… В общем, я не могу понять, с какой стати Колдрены начали делать тебе авансы.

– А зачем тебе понимать?

Норм приложил ладонь к своей груди.

– Зачем?

– Да, почему тебя это так волнует?

– Почему? – переспросил Цукерман, словно не веря своим ушам. – Я объясню тебе почему. Ты мне небезразличен, Майрон. Я тебя люблю. Мы с тобой как братья. Как члены одной семьи. Я желаю тебе только самого лучшего. Видит Бог, это так. Если тебе когда-нибудь понадобится рекомендация, я дам ее не задумываясь.

– Угу, – буркнул Майрон без особой убежденности. – Так в чем проблема?

Норм вскинул руки к небу:

– Да кто говорит, что есть проблема? Разве я сказал – проблема? Разве я произносил это слово? Мне просто любопытно. Это часть моей натуры. Я очень любопытен. Обожаю сплетничать. Задаю тысячи вопросов. Сую свой нос во все дела. Такой уж у меня характер.

– Ясно.

Майрон бросил взгляд на Эсме Фонг, которая стояла слишком далеко, чтобы слышать их разговор. Она опять пожала плечами. Наверное, для работников Цукермана это привычный жест. Он входил в тактику Норма, любившего разыгрывать хорошего и плохого полицейского. Часто он вел себя непредсказуемо, почти неадекватно, а его помощницы – неизменно молодые и улыбчивые, с приятной внешностью – исполняли роль спасательного круга, за который хватался утопающий.

Норм ткнул его локтем под ребро и указал на Эсме:

– А она ничего, верно? Особенно для девчонки из Йеля. Ты когда-нибудь видел, какие уродки там учатся? Неудивительно, что их команда называется «Бульдоги».

– Ты ретроград.

– Да. Я старик, Майрон. Старику позволено немного побрюзжать. Мне это даже к лицу. Таких, как я, называют ворчунами. Кстати, я думаю, что в Эсме только половина.

– Половина?

– Китайской крови, – пояснил Норм. – Или японской. Или еще какой-то. А половина белой. Как ты считаешь?

– Пока, Норм.

– Ладно, как хочешь. И вправду, какая разница. Так объясни мне, Майрон, как ты подцепил Колдренов? Уин тебя представил?

– Пока, Норм.

Майрон отошел и на секунду задержался, чтобы посмотреть на очередной удар гольфиста. Он попытался проследить за полетом мяча. Ничего не вышло. Мяч почти мгновенно исчез из виду. Ничего странного – речь шла о маленьком шаре, летевшем со скоростью ста миль в час на расстояние в несколько сотен ярдов, – однако среди здешней публики Майрон был чуть ли не единственным человеком, который не обладал необходимой для этого ястребиной зоркостью. Чудаки они, гольфисты. Большинство не способно заметить обычный указатель на обочине дороги, зато легко следят за траекторией мяча, даже если запустить его на околоземную орбиту.

Что тут говорить, гольф – странный спорт.

На игровой площадке стояла толпа безмолвствующих фанатов. Хотя слово «фанат» казалось Майрону не совсем подходящим. Скорее, прихожан. Внимательных, благоговейно следящих за движениями игроков, застывших в почтительном молчании. Зато после каждого удара у них начиналось нечто вроде истерии. Они издавали блаженные вопли и подгоняли мяч истошными криками: «Выше! Быстрее! Ну давай! Держись! Еще немного! Вниз!» – чем-то смахивая на учителя самбы, только чересчур агрессивного. Они оплакивали плохой хук и неудачный слайс,[31] жесткую траву и мягкую, скользкий грин и вязкий, злосчастный стайми[32] и зловредный раф, стонали, когда мяч вылетал за пределы фервея или застревал в песке бункера, падал в воду, натыкался на свободные помехи, не докатывался до лунки, перекатывался, крутился очень быстро или не крутился совсем. Они орали от восторга, если игрок, несмотря на препятствия, «выходил сухим из воды» или делал «двойного орла»,[33] и мрачно хмурились на зрителя, громко заявлявшего, что тот или иной участник – крутой парень. Они ругали патер[34] за то, что мяч не закатился в лунку «как по маслу». А игроки без труда разыгрывали мячи, которые все дружно объявляли безнадежными.

Майрон покачал головой. У каждого вида спорта есть свой жаргон, но гольфистский сленг напоминал тарабарщину, о которую можно сломать язык. Нечто вроде суахили или рэпа для богатых.

Впрочем, в погожие дни, когда ярко светило солнце, небо было безоблачным и в летнем воздухе носились головокружительные ароматы, Майрон лучше понимал очарование гольфа. Он мог представить поле без зрителей, в тишине и покое, непорочно чистым и зеленым, как горные луга, где любят уединяться буддийские монахи, и таким бархатным и нежным, что по ним могли смело пройти стопы самого Бога. Конечно, это не значило, что Майрон обращался в ту же веру – он по-прежнему оставался скептиком или еретиком, – но так ему хоть на мгновение удавалось ощутить вкус игры, по которой сходило с ума столько людей в мире.