Подлинная история Джимми Валентайна.

Из воспоминаний Эла Дженнингса «Сквозь тьму с О. Генри».

[Эта история относится к тому периоду жизни Эла Дженнингса, когда он сидел в каторжной тюрьме Огайо.]

В тот день, когда я рассказал Биллу Портеру[1] о Дике Прайсе, сотоварищу по отсидке, он долго сидел молча.

— Из этого могла бы получиться прекрасная новелла, — сказал он наконец.

Дик Прайс послужил прототипом бессмертному Джимми Валентайну.

Портер наведался в почтовую контору как раз после того, как был совершён выдающийся подвиг. Дик Прайс, охранник и я вернулись из администрации «Пресс-Пост Паблишинг Компани», где Прайс открыл сейф за считанные секунды.

Портер в своём рассказе дал Джимми шанс, которого жизнь Дику не предоставила. История подлинного Джимми Валентайна, тёмная, горькая, окончившаяся смертью героя, — лишь ещё одна трагедия, проникшая сквозь покров души Билла Портера и показавшая грубую изнанку «высшего общества».

Дик Прайс не вылезал из тюрем с тех пор, как ему исполнилось 11. И всего несколько тяжёлых лет он провёл... нет, не на свободе. Вне стен узилищ. Свободой это назвать никак нельзя.

Билл Портер взял только один эпизод из трагической жизни Дика. Его Джимми Валентайн — скорее, обаятельный, утончённый жулик. Но в тот момент, когда он сбрасывает верхнюю одежду, берёт свои инструменты и принимается вскрывать сейф — в этот момент он приносит себя в жертву. Сердце замирает при мысли о том, что возможность обрести счастье для Джимми утеряна навсегда. И с каким же облегчением вздыхаешь, когда в конце рассказа Джимми выходит победителем! Портер так тонко играет на струнах души читателя потому, что за этой прекрасной доброй новеллой мрачной тенью стоит искорёженная жизнь Дика Прайса.

Дик был из тех, кто всё время нарывается на неприятности. Он так долго был за решёткой, что стал мрачным, нелюдимым и неразговорчивым типом. Но душа у него была золотая. Это Дик пытался спасти меня от порки и слесарки после моего неудачного побега. Я как-то оказал ему маленькую услугу, и после этого он ради меня готов был дать содрать с себя всю шкуру вместе с мясом.

Он считался неисправимым — рецидивистом. В Огайо, если ты был пойман в третий раз, тебе светила пожизненная тюряга и никаких привилегий. Только тот, кто почти потерял зрение в одиночке, кто не вылезал из жутких камер и кому было отказано в возможности читать и писать, чья душа была истерзана страшными криками истязаемых узников — только тот может понять весь ужас того, что довелось пережить Дику Прайсу.

Ему было 20, когда он попал в тюрьму в третий раз, и поэтому его лишили всех человеческих радостей. Ему не разрешалось брать в руки книгу, ему не давали бумаги, он никому не мог написать письмо, да и получать письма ему тоже не разрешалось. Пусть там, в большом мире, и был кто-то, у кого душа болела за Дика — всё равно, запрет есть запрет. В течение 16 лет до него с воли не доносилось ни одного слова, ни одного доброго пожелания.

Я не знаю ничего хуже, чем зрелище страданий товарища по несчастью. Дик страшно мучился тем, что ничего не знал о судьбе своей старой матери; желание узнать о ней хоть что-нибудь изводило его днём и ночью. Он хотел знать, жива ли она, всё так же ли тяжело работает, как прежде, вспоминает ли о своём непутёвом сыне. Хотя бы единственное слово от неё! Это желание сводило его с ума.

И мне удалось получить для него это слово. В благодарность он готов был отдать за меня свою жизнь. Это полученное им с воли слово и сподвигло его открыть сейф в «Пресс-Пост Паблишинг».

Я познакомился с Диком как-то вечером, гуляя по тюремному коридору, через пару-тройку месяцев после моего прибытия. Дик к тому времени сидел уже так долго, что надзиратели доверяли ему и разрешали покидать камеру и гулять по коридорам. Я часто видел его маленькую, нервную фигуру, вышагивающую туда-сюда. У него было смышлёное смуглое лицо и беспокойные серые глаза.

Я тогда работал в конторе по перемещениям и, уходя последним, запирал двери. Однажды как-то вечером я наткнулся на Дика в углу коридора — он сидел и жевал пирог.

— Хочешь кусочек, приятель? — спросил он. Вообще-то Дика побаивались за его гордый, непримиримый характер и, в особенности, за острый, выдающийся ум — таких среди обычных обитателей клеток сыскалось бы не много.

Я принял приглашение. Вот тогда он и рассказал мне о своей тоске по матери.

— Знаешь, приятель, это просто мука мученическая думать о том, как она страдает. Я готов голову прозакладывать, что она по вечерам стоит здесь, под этими адскими стенами и её сердце разрывается от желания услышать хоть одно слово от меня. Ты знаешь...

Дик выложил мне свою историю. Узники любой тюрьмы жаждут выговориться, они согласны рассказать свою жизнь любому, кто захочет послушать.