Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Клер говорила про Марию Башкирцеву после смерти, мы уже знаем, почему бы ей ни

злословить и при жизни. Вскоре, Мария, как особа достаточно проницательная, поняла это

и не доверяла подруге свои девичьи тайны.

“Это грустно, но у меня нет подруги, я никого не люблю, и меня никто не любит”

(Запись от 20 января 1884 года.)

Впрочем, Мария тут же начинает вести переговоры через брата Бастьен-Лепажа,

архитектора Эмиля, чтобы и вправду стать ученицей художника. Она сравнивает картину, которую задумал Бастьен-Лепаж, “Вифлиемских пастухов” со своей картиной, “Святые

жены”, и сама поражается мысли, что осмеливается сравнивать себя с гением.

Но 5 января происходит одно событие, о котором нет ничего, в первом издании дневника, с

которого сделан единственный русский перевод, этот эпизод появляется только в

двухтомном парижском издании 1901 года. Башкирцева посещает посмертную выставку

Эдуарда Мане. До этого она могла видеть в Салоне 1882 года только его картину

“Пертюизе - охотник на львов”, за которую он наконец был удостоен медали Салона.

“Вся выставка удивительна. Все непоследовательно, по-детски и в то же время

грандиозно.

Есть немыслимые вещи, но есть и великолепные места. Еще немного, и он станет для тебя

самым великим гением живописи. Это почти всегда уродливо, часто бесформенно, но

всегда живо. Там есть великолепно схваченные выражения лиц. И даже в самых

неприятных вещах есть что-то такое, что позволяет смотреть без отвращения и скуки. В

нем есть поразительная самоуверенность в сочетании с таким же огромным невежеством, и несмотря на это, к нему испытываешь исключительное доверие. Это как детство гения.

И почти полные заимствования у Тициана (лежащая женщина и негр), у Веласкеса, Курбе, Гойи. Но все художники крадут друг у друга. А Мольер! Он заимствовал целые страницы, слово в слово; я читала, я знаю”. (Запись от 5 января 1884 года.)

Именно после этой выставки она начинает размышлять над живописью Бастьен-Лепажа,

переосмыслять свое к ней отношение, которое не очень понятно, если не знать факта ее

знакомства с живописью Мане. Однако, свою картину в Салон она готовит совершенно в

русле, скажем так, фотографического романтизма Бастьен-Лепажа. Это “Сходка” или

“Митинг”, как ее по другому называют. Видимо, не просто сойти с наезженных рельс.

Дни напряженного ожидания и она получает первый удар - ее картина принята даже не с

№ 2, а с № 3, значит она будет повешена безобразно.

Напрасно Тони Робер-Флери пытается ее уверить, что картина была принята хорошо

всеми членами жюри, что произошла какая-то неувязка и только благодаря “какому

особому роду несчастья” она получила № 3. Между ними происходит следующий диалог:

“ - Но какие недостатки они находят в картине?

- Никаких.

- Как никаких, значит, она недурна?

- Она хороша.

- Но в таком случае?

- В таком случае это несчастье, и все тут; в таком случае, если вы найдете какого-нибудь

члена комиссии и попросите его, то вашу картину поместят на лучшем месте, так как она

хороша.

- А вы?

- Я член, специально назначенный наблюдать, чтобы соблюдались номера, но, поверьте, если кто-нибудь из наших попросит, я ничего не скажу против этого”.

То есть Робер-Флери как раз поставлен наблюдать за соблюдением правил, а значит, в

первую очередь, не может да и не хочет их нарушать. Ее возмущает, что и он, и Жулиан

говорят о том, что нравственно она достойна № 2, и ничего не хотят сделать. “Итак, я

принята только с № 3!”, - восклицает она.

“... среди тумана, меня окутывающего, я вижу действительность еще яснее...

действительность такую жестокую, такую горькую, что, если стану писать про нее, то

заплачу. Но я даже не смогла бы написать. И потом, к чему? К чему все? Провести шесть

лет, работая ежедневно по десяти часов, чтобы достигнуть чего? Начала таланта и

смертельной болезни”.

Горькие и верные слова. Начало таланта, только самое его начало. Она даже не верит, что

оно есть, на нее находит глубокое и безнадежное уныние, чтобы заснуть, она принимает

бром. Именно в это время она затевает переписку с Ги де Мопассаном, котораю мы

выделили в отдельную главу.

Она записывает в дневник, что Бастьен-Лепаж очень болен, но то ли еще не поняла, что

смертельно, то ли на фоне ее собственной приближающейся смерти, о которой она

постоянно думает, чужая ей не кажется чем-то сногсшибательным.

У Бастьена открывается выставка на улице Сэз. Выставка блестяща, как считает Мария, но

там все старые вещи. Ему тридцать пять лет, а Рафаэль умер тридцати шести, сделав

больше, отмечает она. Правда, Рафаэль с двенадцати лет был обласкан герцогинями и

кардиналами, работая у великого Перуджино, а пятнадцати лет уже сам был причислен к

великим мастерам. А Бастьену приходилось первое время в Париже сортировать на почте

письма от трех до семи утра. Она его понимает, у нее тоже много оправданий:

малоартистическая среда, болезнь. Но она все сравнивает и сравнивает себя с Бастьеном, достигла ли она тех же результатов, что и Бастьен в свое время, и сама себе отвечает: даже

вопрос неуместен. Конечно, достигла. Она ставит даже вопрос о превосходстве младшего, то есть себя.