Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

тщетными поисками, Клод удивлялся пошлости лиц, разношерстности туалетов, -

немногих элегантных среди многих вульгарных...

Здесь дефилировал весь элегантный Париж, женщины показывали себя, явившись сюда в

тщательно обдуманных туалетах, предназначенных для того, чтобы завтра о них говорили

газеты. Публика пялила глаза на какую-то актрису, которая шествовала словно королева, опираясь на руку господина, манерами напоминавшего принца-супруга. У светских дам

были повадки кокоток; все они пристально разглядывали друг друга, и их неторопливые

раздевающие взгляды, блуждая от кончика ботинок до пера на шляпке, оценивали

стоимость шелков, измеряли на глазок длину кружев... “

К открытию Салона, который во времена Башкирцевой шел две недели, дамы и молодые

девушки на выданье шили новые платья, заказывали искусные шляпки. Кстати, по

правилам приличия в XIX веке на вернисаже не только дамы были в шляпках, но и

мужчины не снимали котелков и цилиндров, хотя, разумеется, все находились в

помещении, во Дворце промышленности.

Почему художники так стремились попасть в Салон? Почему импрессионисты годами

пытались попасть туда, пока не организовали свой “Салон отверженных”? И, несмотря на

свои “Салоны отверженных”, они продолжали свои неустанные попытки попасть в

официальный Салон и годы спустя.

Главное для чего был нужен Салон - это создание репутации художника.

О Салоне писали все газеты, рецензентами Салона были известнейшие писатели и поэты.

Достаточно вспомнить в этой связи имена Дени Дидро и Шарля Бодлера, которые каждый

в свое время на протяжении многих лет посещали Салон и подробно писали о нем. Свою

книжечку очерков “Мой Салон” выпустил и Эмиль Золя. Одного лишь упоминания о

картине, представленной в Салоне, было достаточно, чтобы создать имя художнику-

дебютанту. Как только он получал медаль, то тут же становился вне конкуренции. В Салон

теперь его картины принимались без голосования, вне конкуренции. Карьера его была

обеспечена: картину обыкновенно выкупало государство или какой-нибудь любитель

живописи за бешеную цену. Заказы текли рекой. Он менял место жительство, переезжая в

XVII округ Парижа, туда, где предпочитала селиться крупная буржуазия и где жили

многие литературные и театральные знаменитости. До сих пор в этом округе можно

встретить особняки современных мэтров-академиков. К примеру, такая судьба была у

Антонена Гийме, живописца и пейзажиста, который был дружен с Писсаро, Сезанном и

Золя, работал вместе с ними, но в решающий момент отказался от участия в выставке на

бульваре Капуцинок, организованной будущими художниками-импрессионистами, его

друзьями, выставился в Салоне 1874 года и получил на нем золотую медаль. Газеты

писали о его “великом успехе”. Впрочем, кто его теперь помнит, даже во Франции.

Чтобы представить себе, как относились в те времена к художнику во Франции, как высок

был его статус, стоит привести один анекдот. Однажды Клод Моне решил написать вокзал

Сен-Лазар. Он был нищ, неизвестен, но тем не менее оделся в свой лучший костюм и

явился к суперинтенданту железных дорог, представившись художником. Чиновник

решил, что перед ним один из тех мэтров, что заседают в Академии и выставляются в

Салоне, и для него было сделано все: все поезда были остановлены, паровозы загружены

углем, чтобы они могли непрестанно дымить и обеспечивать нужные художнику клубы

дыма в течение всего дня.

Было в таком отношении к художнику что-то святое. Посещать Салон полагалось не раз, и

не два, а много раз. Статьи критиков обсуждались в каждой аристократической и

буржуазной семье за обедом. Царил культ Салона, пусть наивный, ребяческий, в какой-то

степени глупый, но совершенно искренний. Если покупалась что-то в Салоне, то

покупалась картина, которая понравилась, которая искренне пришлась по душе. В

двадцатом веке стали покупать имена, пользуясь услугами маршанов.

Что такое был Салон для русского человека, поведал нам прекрасный художник и историк

живописи Александр Николаевич Бенуа:

“Парижский Салон”! Сколько слилось в этом слове для сердца каждого россиянина

былого времени. И без того он рвался всей душой вот сюда - на берега Сены, на родину

всевозможных кумиров литературы, искусства, истории. Но это влечение становилось

мучительным, когда наступала весна, когда у нас на берегах Невы (или Москвы-реки, или

Волги) только-только появлялись почки, а здесь по газетным сведениям и по рассказам

счастливцев, стояло тепло, цвели каштаны, а двери “Дворца индустрии” растворялись

настежь, дабы дать многочисленной толпе радость любоваться новонапечатанным

художественным творчеством. И как оттуда казалось это зрелище парижской выставки

заманчивым! Каким блестящим и славным!..

И спустя дней пять после того, что придет известие о том, что Салон открылся, - в

витринах наших петербургских магазинов, у Мелье (в доме Голландской церкви), у

Вольфа ( в Гостином дворе) и еще кое-где появлялся первый выпуск “Figaro Salon” с

текстом Альбера Вольфа и номер “Illustration”, посвященный все тому же Салону. А еще

через день или два прибывали иллюстрированный каталог и всякие книжонки особого