Подметный манифест

Он забарахтался, освобождаясь от подбитого мехом кафтана. Дунька пискнула - и тут же настал ее черед. Архаров высвободил ее тело настолько, насколько было ему необходимо, и взялся было домогаться, но она удержала его, а руки у девки из Зарядья, которая с детства и вилами в хлеву намахалась, и вязанки дров привычна таскать, сильны. Дунька остановила его, упершись в плечи и глядя снизу с удивившей его тревогой. Он знал, что орудует правильно, как оно и полагается с девками, однако Дунькин взгляд смутил его.

Вдруг стало ясно: она, как и он, способна читать по лицу. И полагает, будто на широком тяжелом лице любовника написано: он в растерянности, он не выдержал необъяснимого тепла, возникшего между ними двумя, он не в состоянии держать оборону и потому в панике переходит к жестокому нападению.

Объяснять Дуньке, насколько она ошибается, Архаров не мог и не желал. Ее догадка была оскорбительна, а почему - он докапываться опять же не желал. Он страсть как не любил открывать в себе слабинки и достойные сожаления душевные загогулины. И потому он сломил легкое сопротивление, он всего себя выплеснул в бездумном торжестве мужской силы и потом только совесть подсказала: коли не денег, хоть поцелуя не пожалей, дурень.

Он, уже расположившись хоть немного полежать рядом с Дунькой без движения, приподнялся на локте и чмокнул ее в щеку.

И этот приятельский жест был для него самого необычайно странен. Как если бы только что не было всей пылкой суеты, на несколько минут объединяющей мужчину и женщину, как если бы продолжалась занимательная беседа о простых вещах.

- Вот как ты, оказывается, целуешься, - прошептала Дунька. - А хочешь - научу?

- В иной раз.

И впрямь - только того недоставало, чтобы девка обучала его этому мастерству!

Архаров хмыкнул - сам себя поймал на логической неувязке. И впрямь, не у мужчин же брать уроки. Эти дела вызывали в нем брезгливость, хотя был случай, было легкое помутнение рассудка…

Это случилось после драки, на манер той, что сделала Архарова любимцем графа Орлова, только задолго до нее. И тоже, как ни странно, в бильярдной. Противник был большой, тяжелый, вызвал почему-то злость более высокого накала, чем полагалось бы, и когда его удалось наконец успокоить, когда он в кровавых соплях валялся на полу, а Архаров стоял над ним, расставив ноги, и молча требовал признания поражения, возникла дикая мысль: чтобы поражение этой скотины было полным, окончательным и бесповоротным, нужно сделать с ней то, что мужчина делает с женщиной…

Конечно же, мысль была изгнана, но Архаров ничего не выбрасывал из головы окончательно, вот и она засела где-то в глубине. Может, и хорошо, что засела: теперь он знал про себя, что и на такие затеи может оказаться способным, коли не станет сдерживаться.

Но была и другая сторона дела: какое-то время Архаров в каждом яростном противнике подозревал намерение поступить с собой в случае поражения точно таким же образом.

Так что пришлось задуматься.

Он знал, что обучающий на время приобретает некоторую власть над учеником, пусть символическую. Он вправе давать столько знания, сколько считает нужным, и ставить свои условия. Зависеть от Дуньки Архаров не желал. И опять логическое мышление подсунуло задачку: коли придется однажды добиваться женщины, куда более недоступной, чем Дунька, мастерство ведь потребуется.

О том, что оно может родиться на устах само по себе, Архаров и не подозревал.

Но и логике не посчастливилось: Архаров тут же возразил ей, что в свете нет, быть не может и быть не должно таковой особы. А коли вспоминать всяких Жанеток с их клавикордными затеями, то раскиснешь и будешь дурак дураком.

Тут Дунька, видно, вспомнив что-то, тихонько рассмеялась.

Ее лицо было лицом счастливой женщины, и Архаров невольно улыбнулся в ответ.

- Хочешь апельсина? - спросил он. - Я велю Никодимке принести.

- И верно, есть хочу, - согласилась она.

Тут же Архаров почувствовал себя куда свободнее. Покормить женщину, с которой делишь ложе, - это было правильно, разумно, даже радостно.

- Постой, тут где-то был шнурок, подвинься…

Никодимка устроил шнурок с колокольчиком, подвешенным снаружи. Архаров все никак не мог понять, для какой надобности, - ведь камердинер все равно входил в спальню незваный, чтобы разбудить его, а вечером и ночью его общество не требовалось. И вдруг осознал тонкий Никодимкин замысел, всю его скрытую пикантность. Осознал - и расхохотался.

Дунька уже знала этот его внезапный заливистый смех, который так противоречил вечно насупленной физиономии и подозрительному взгляду.

Архаров не заметил - но был миг, когда она залюбовалась его оживленным лицом, изменившимся ровно на то время, что длился хохот. И вдруг совершила запретное, непозволительное, опасное - погладила его по щеке.

Тревога и ощущение ловушки тут же вернулись.

Он стряхнул руку и быстро встал.

Все было безнадежно испорчено…