Подруги Высоцкого

Жену Сахарова тогда еще не сослали в Горький. Она находилась в Москве. И я, получая от людей письма, посвященные Сахарову, уничтожала на них обратный адрес и отдавала их жене, чтобы они не думали, что одиноки. В этих письмах были пожелания здоровья, мужества. И вот я передаю их Елене Георгиевне, а еще свою любимую иконку в придачу. А она грустно так говорит: «Зачем ему икона? Он не верит в Бога!» – «Да он сам такой. Ему можно», – тогда ответила я ей. Действительно, он шел на распятие за свои идеи. И вдруг Елена Георгиевна говорит: «Он любит мамонтенка».

Борис помчался к нам домой на Поварскую за этими волосами мамонтенка. Я передала их жене Сахарова. И потом ответила геологу: «Я благодарю вас за бесценный подарок. Мне грустно, но я отдала его тому человеку, который сейчас более всего нуждается в любви». Геолог мне ответил в письме: «Я все понял». Тогда вся страна переживала за Андрея Дмитриевича, так что было нетрудно догадаться, о ком я говорю».

Поэт Ахмадулина никогда не стремилась в политику, зачем она ей? Ведь стихи поэта – лучший способ совести. Но нечаянно получается, но это не политика, а жизнь…

Михаил Жванецкий восхищался ею: «Белла была мужественна по-женски! И абсолютно по-женски, прикидываясь наивной, с кокетством она обращалась к генеральному секретарю ЦК КПСС: «Ну, нельзя ли вернуть из ссылки Сахарова?..»

Конечно, она не надеялась спасти Андрея Дмитриевича, просто хотела ему хоть чем-то помочь: «Могла ли я думать, что меня послушают? Нет, но я думала, что меня услышат. Я спасала себя, свою совесть. Я ждала для себя многих жизненных осложнений, но они были для меня предпочтительнее».

Летом новая потеря: навсегда уезжал на Запад Василий Аксенов.

Потом…

«Буквально через несколько дней Василий позвонил нам из Парижа, – рассказывал Борис Мессерер. – Он хотел нас приветствовать звонком из свободного мира. Но в ту минуту, когда Белла взяла трубку, я увидел в проеме окна идущего по крыше художника Митю Бисти, моего соседа по мастерской. Он встал прямо перед окном и сказал:

– Умер Володя Высоцкий…

А в трубке слышался звеняще-бодрый голос Аксенова:

– Ну что у вас, Белка? Как дела?

– Володя умер, – Белла машинально повторила только что услышанные от Мити Бисти слова.

– Нет! – раздался чудовищный стон Аксенова. – Этого не может быть! Не может!

– Увы, но это так…»

Потом, попозже, чуть-чуть придя в себя, собравшись с силами и мыслями, Ахмадулина написала Аксеновым, Василию и Майе: «Смерть Володи (не знаю, что ужасней: быть вдали или совсем вблизи). Ужасное влияние этой смерти на всех людей и на ощущение собственной неиссякаемой жизни».

Гибель Высоцкого утвердила ее в мысли: «Уверена, что судьба поэта предопределена. Он так не случаен (впрочем, я думаю, что и никто на свете не случаен, всем судьбам есть объяснение), этот человек наиболее призванный к трагическому способу существования. Он, как правило, не задерживается на белом свете, и удел других спасти его, но обычно из таких попыток ничего не выходит…»

Ей не позволили прочесть стихи на похоронах Владимира Семеновича Высоцкого. Только на поминках…

Твой случай таков, что мужи               этих мест и предместийБелее Офелии бродят                с безумьем во взоре.Нам, виды видавшим, ответствуй,               как деве прелестной:

Так – быть? Или – как? Что решил ты               в своем Эльсиноре?Пусть каждый в своем Эльсиноре               решает как может.Дарующий радость, ты —               щедрый даритель страданья.Но Дании всякой нам данной               тот славу умножит,Кто подданных души               возвысит до слез, до рыданья.Спасение в том, что сумели

               собраться на площадьНе сборищем сброда, бегущим               взглянуть на Нерона,А стройным собором собратьев,               отринувших пошлость.Народ – невредим, если боль о певце —               всенародна.Народ, народившись, – не неуч,               он ныне и присноНе слушатель вздора и не покупатель               вещицы.Певца обожая – расплачемся.

               Доблестна тризна.Так быть? Или как? Мне как быть?               Не взыщите.Люблю и хвалю не отвергшего               гибельной чаши.В обнимку уходим – все дальше, все выше,               все чище.Не скаредны мы – и сердца               разрываются наши.Лишь так справедливо. Ведь если не наши,               то чьи же?