Подруги Высоцкого

«Приподняв занавес за краешек», Демидова узнала, что «начал он с приема амфетамина, чтобы постоянно быть в тонусе. Тогда же амфетамин в любой аптеке можно было купить. Сначала по четверти таблетки принимал, потом больше и больше… Он ей как-то сказал: «Алла, я нашел лекарство, которое полностью перекрывает действие алкоголя». За несколько дней до его гибели она встретила его перед спектаклем вдрызг пьяного. «Володя, – заговорила Алла, – как же ты будешь играть?» А он ей в ответ пробурчал: «Как всегда». И вышел на сцену совершенно трезвым.

«Думаю, эта его болезнь, как и предыдущая, пьянство, – считала Демидова, – была ему нужна для другого. Эта зависимость формировала чувство вины. А оно позволяло играть с особенной трагической силой…»

* * *

…Как-то перед началом очередной репетиции «Игры», еще не полностью включившись в образ, болтая о разных пустяках, Алла вдруг неожиданно, в лоб спросила Высоцкого:

– Володя, ты хочешь Запад завоевать, как Россию?

Он очень быстро ответил: «Но здесь я уже все исчерпал!»

Гордившаяся своей интуицией, Алла Сергеевна, конечно же, подспудно осознавала, что, репетируя Уильямса, Высоцкий как бы примеряется, пробует силы, что «он потом перенесет мой рисунок на Марину. Я это понимала, и тем не менее я репетировала…».

С Мариной Влади у нее никогда не складывались отношения, хотя общались они много и часто. В театрах, в каких-то общих компаниях, на разных посиделках и приемах. Внешне все выглядело вполне благопристойно и по-дружески. Но холодок в общении, некоторая натянутость и, вполне возможно, скрытая ревность постоянно присутствовали.

Лишь однажды Алла искренне, до глубины души восхитилась самоотверженностью, преданностью и мужеством Марины, которая во время гастролей «Таганки» во Франции молнией примчалась из Парижа в Марсель спасать своего загулявшего «Волёдю». Она вспоминала: «Искали его всю ночь по городу, на рассвете нашли. Прилетела из Парижа Марина Влади, она одна имела власть над ним. Он спал под снотворным до вечернего «Гамлета», а мы репетировали новый вариант спектакля на случай, если Высоцкий не сможет выйти на сцену… Так гениально, как в тот вечер, Володя не играл эту роль никогда – ни до, ни после… Он был бледен как полотно… В интервалах между своими сценами прибегал в мою гримерную, ближайшую к кулисам, и его рвало в раковину сгустками крови. Марина, плача, руками выгребала это. Володя тогда мог умереть каждую секунду. Это знали мы. Это знала его жена. Это знал он сам – и выходил на сцену… Иначе Высоцкий не был бы Высоцким».

Но Алла Сергеевна всегда хранила в памяти неосторожно оброненную (может быть, в шутку) фразу Марины Влади в момент совершенно незначительной размолвки с мужем: «Да, Володя – не стена. Годы уходят – надо было выходить замуж за кого-нибудь другого…»

«Я люблю одиночество… Мне не нужен никто»

…Набережную Москвы-реки, возле «Балчуга», где после войны селили военных, местная детвора облюбовала как излюбленное место для своих шалостей. Тощая, слабенькая, да и еще с наследственным туберкулезом, Аллочка с азартом принимала участие во всех их играх, при этом ей очень хотелось быть первой, прыгнуть выше всех, пробежать быстрее других.

«Дети – жестокий народ, – потом уже с горечью осознала она. – Несоразмерность этого притязания и моих физических данных настолько раздражала других детей, что однажды они схватили меня за руки, за ноги и стали держать над рекой, грозя сбросить вниз. Я вернулась домой в истерике и перестала с ними дружить. С тех пор возненавидела коллектив».

Видимо, именно тогда в ней навсегда укоренился страх перед толпой, которому уже не суждено было исчезнуть. В ее представлении, «толпа тоже дракон. Когда в стае, управляемой вожаком, выплескиваются наши полузвериные ощущения, страшно. Светлого вожака у толпы, мне кажется, быть не может. Как люди сводятся в толпу – вот что интересно. Часто я вижу из окна эти сборища – то праздничные, то требующие чего-то… У них какое-то полурастительное восприятие мира. Без самосознания, без попытки вытащить себя из болота. Поэтому их инстинктивно тянет в коллектив… Сейчас, после того страшного пути, когда нас искусственно сбивали в коллективы – в пионеры, в комсомол, – у людей мало-мальски думающих должно возникать сопротивление коллективу. Это хорошо понимают в искусстве…»

Хотя театр – искусство коллективное, но Алла Демидова исхитрилась все три десятка лет работы на Таганке прожить, как она уничижительно выразилась, на обочине. Вроде приходила на репетиции. Отыгрывала спектакли и уходила. Хотя считала, что коллективное творчество вообще вредно, «потому что, как в любой большой семье, в театре-семье начинаются конфликты какие-то, какие-то недоразумения, которые надо все время выяснять, а я вообще никогда не выясняю отношения ни с кем: ни с близкими, ни с далекими».

Меньше всего ей хотелось от кого-либо зависеть: «Ладно, от пьяного партнера – сегодня он пьяный, завтра трезвый – это привычно. А вот от неподготовленного, у которого просто слова, слова…»