Подруги Высоцкого

– Да-да, конечно, – кивала огорченная Кира, – и честный, как наш с Сашкой «Хлеб…».

После этого она решила работать самостоятельно и уехала в Одессу. Александр Муратов остался в Киеве. Спустя время он снисходительно заметил: «Думаю, ей повезло, что судьба все-таки разлучила нас… Когда мы работали вместе, я пытался активно влиять на кинопроцесс. Но при всем моем идейном нонконформизме работал в том реалистическом ключе, который власти если не одобряли, то хотя бы не отрицали. А она – субъективный художник. Ее удел – идти против течения. Не в политическом, а в творческом, эстетическом аспекте. Что воспринималось советскими идеологическими бонзами хуже, чем политическая крамола. Их раздражали фильмы Киры Георгиевны…»

Кстати, ее работы Муратова раздражали тоже: «Я никогда не ловил себя на мысли, что завидую бывшей супруге. И почему ей? Если завидовать, тогда уж сразу Параджанову!»

* * *

…Из глубины кадра навстречу нам спускается с косогора бородатый мужчина в высоких сапогах. Он подходит ближе, глядит с прищуром и насмешливо говорит: «Ну как? Консервы «килька», консервы «судак»? Так и живете?..»

В монтажной Муратова не работала – священнодействовала. Из многих этапов кинопроизводства именно монтаж она считала самым важным и самым творческим. Как опытный технолог, Кира Георгиевна охотно раскладывала все по составляющим, расшифровывая для дилетантов: «То, что написано на бумаге, – драматургическая основа фильма, отличается от того, что зафиксировано на пленке, называемое киноматериалом. В монтаже своя драматургия – от смещения пропорций в соотношении частей, кусков, сцен, кадров. От того, как я смонтирую, может выпасть фрагмент текста или придуматься какой-то другой текст для озвучания или даже возникнет необходимость досъемки… Таким образом, начиная со съемочной площадки, все время что-то меняется… Но в тот момент, когда я все «загоняю в пленку», – творческий процесс становится страшно интересным: он бесконечен в своих шахматных вариациях и возможностях! На монтаже тебе уже никто не мешает, не возражает… Это блаженство! И погода не изменится. И актеры не заболеют».

…Они сидели в небольшом рабочем кинозальчике вдвоем, внимательно просматривая рабочий материал картины. По воле режиссера фильм начинался без вступлений, традиционной прелюдии, даже без традицонных титров – с внутреннего монолога героини, слегка ироничного, немного печального, такого обыденного и житейского:

«Товарищи… Дорогие товарищи… Дорогие, дорогие товарищи… (Вздыхает.) Ой, надо же посуду помыть… или оставить? Или помыть?.. Мыть или не мыть, вот в чем вопрос. Так всегда: то одно, то другое. (Пауза.) Чего ты все жалуешься? А? Вот мне интересно, чего ты все жалуешься, и жалуешься, и жалуешься… Я, по-моему, никому слова не говорю. Я разговариваю сама с собой. Могу я пожаловаться сама себе?..»

И дальше зритель уже следит за отдельными деталями, разгадывая их, как тайные знаки, которые подают ему камера и режиссер. Словно без стука ты отворяешь дверь и, не спросясь, попадаешь в чужую жизнь… Старая фаянсовая тарелка, висящая на стене гитара с лопнувшей струной… Гитара застыла в звенящем ожидании. Чуть позже героиня тронет ее рукой, проведет по струнам, и они тихо отзовутся воспоминаниями. Прошлое окажется близким и светлым…

Теперь —