Подвал. В плену

Дышать спокойно, голову зажать между коленей. Забиться внутрь, пока это не пройдет. Вдох – выдох. И ничего не бояться.

Он поднял голову. Все закончилось, осталось лишь чувство, что он спал. Оно медленно проходило.

Ему с каждым днем все лучше удавалось блокировать приступы. Оставалась только мышечная память, и порой вспыхивали отдельные картинки.

Лестница.

Темнота.

Холод.

Тишина.

Дверь.

– Дальше ни шагу.

Оливер повиновался. И понял.

Он побывал на лестнице во второй раз. Это был новый кусок головоломки.

– Не спрашивай.

Прошел ли Оливер во второй раз через дверь?

– Ты не хочешь знать, что за этой дверью.

А что с кровью на руках? Во второй раз он был в комнате. Что там случилось?

– Оставь это легавым. Пусть они распутывают это дело сами: с анализами ДНК, отпечатками пальцев, свидетелями и прочей хренью. Никого больше не интересует, что происходит в твоей голове. Они уже все точно о тебе знают.

Он чувствовал себя четырехлетним, а не четырнадцатилетним. Если бы только ему не приходилось все делать самому. Он мог бы все переложить на папу, этих его адвокатов и зануду-психолога, которая смотрела на него как на подопытного кролика.

– Доверяй им, тогда все будет хорошо.

Пепел упал на серое одеяло с печатью пенитенциарного учреждения. Оливер быстро смахнул его на пол.

– Это долго не продлится. Ты должен еще немного потерпеть. Ради папы.

Он больше не мог. Он обязан узнать, что было за этой дверью.

– Ты знаешь, что тебе нужно делать. Ты наломал дров, поэтому должен все исправить.

Как?..

– Хватит и того, что ты будешь держать язык за зубами.

Но тогда он просто взорвется.

– О чем ты хочешь им рассказать? О своих галлюцинациях? Они знают, что ты чокнутый. Они только улыбнутся и позовут доктора. Почему ты решил, что…

Замолчи!

– …что ты туда не заходил…

Закрой рот!

– …что ты не взял в руки нож…

Он затянулся сигаретой. Она почти истлела, фильтр стал горячим, а во рту появился горьковатый привкус. Он закатал рукава и погладил кожу чуть выше гипсовой повязки.

– …что ты не взял в руки нож…

Он с силой прижал кончик сигареты к коже. Та зашипела. Кровь запеклась, запах горелого мяса ударил в нос. И только тогда его мир взорвался болью.

Где-то в темноте лежало тело, содрогающийся кусок плоти, который тихо скулил. Не важно. Вся вселенная сжалась в один кубический сантиметр. Боль была острой и ясной, целиком из этого мира, а миром был он сам.

Как же тихо стало в его голове!

Теперь понятно, что он должен делать. Это он умел лучше всего.

Функционировать.

– Добрый день, господин Паульссен, я сегодня на замене.

Он не отрывался от полотна и едва слышал грохот, доносившийся из кухонной ниши. Ему было все равно, кто пришел. Пусть говорят, сколько пожелают. Главное, они не требовали, чтобы он отвечал. Ему больше нечего рассказывать, когда они наконец это поймут? Собственно, ему еще никогда не приходилось рассказывать о вещах, которые были для него важны. Он больше не мог говорить даже о живописи. В его мозгу появилась новая дыра, словно он превращался в губку. Интересно, во многих ли местах клетки его мозга превратились в булькающую жижу? На самом деле он совершенно не хотел этого знать. Скоро у него совсем ничего не останется. Может быть, сначала растворится та доля мозга, которая отвечает за то, что он ничего не знает. И тогда он проведет остаток жизни, счастливо улыбаясь. Он не смеялся вот уже много лет, у него получалось лишь что-то вроде вороньего карканья.

– С вами все в порядке, господин Паульссен?

Он отмахнулся. Его взгляд снова обратился к мольберту, где на белом холсте засохли кляксы краски. Почему он вообще еще остается здесь? Ах да, надежда. Если бы он оставил надежду, то лег бы и уже больше никогда не встал. Когда-то в Гамбурге он читал об этом стишок в журнале «Бэкерблюме»[51]. Словно специально для человека, который забыл, на что надеялся.

Он посмотрел в сторону кухни, и в душе вновь возникло беспокойство, словно ему срочно нужно было о чем-то подумать. Да, девушка из полиции, которая хотела что-то у него узнать. Это было что-то угрожающее, он сразу сбросил это в темные провалы своей памяти. Он ей ничего не скажет, пусть приходит хоть каждый день. Все кончено. Тварь мертва.