Подвиги Ахилла

— Сын, который меня ни разу не видел! — вскричал герой, невольно сжимая в руке глиняный кубок, из которого перед тем пил, и стряхивая с ладони крошево черепков. — Сын, которого воспитали без меня, неведомо кто и неведомо, как. Возможно, он мне совсем чужой. Но даже и не в этом дело. Я ведь ничего, совершенно ничего не смогу дать ему! Все то богатство знаний, искусств, доброты и мудрости, что вложены в меня Хироном, украла война! Что–то я еще помню, но это все уже так далеко от меня нынешнего… Я умею теперь только убивать! С тринадцати лет мое существо переламывали, корежили, давили войной. Другие тоже изувечены ею, но они пришли сюда взрослыми, их сознание и память были защищены опытом, привычкой. Я не уверен даже, что моему Неоптолему стоит узнавать меня близко. Ему ведь сейчас тринадцатый год, и да спасет его Афина Паллада от уроков, которые он может получить у меня!

Ахилл закрыл лицо руками, потом резко их отнял. В его глазах стояли слезы, но он этого не замечал, не то отвернулся бы, чтобы скрыть такую позорную слабость. Андромаха протянула руку и ласково коснулась его влажного от пота плеча. Ахилл вздрогнул.

— Я несу какой–то бред! Не слушайте меня!

— Тогда ты меня послушай, — произнес Гектор так же тихо, но очень твердо. — Я — совершенно взрослый человек, и достаточно много знаю и много пережил. Но и мне ты сумел за совсем короткое время дать столько, сколько не давали учившие меня мудрецы, мои воспитатели. И никто не сможет сделать твоего сына лучше, чем сделаешь ты! Столько доброты и совести, сколько заключает твоя душа, пускай и израненная войной, я не встречал никогда и ни в одном человеке.

Базилевс слушал, опустив голову, уже чувствуя, что предательская капля сползает от уголка его глаза на щеку. Он не знал, что ответить.

— Давай–ка я перечитаю письмо, — проговорил он, наконец, стараясь побороть невольное смущение и досаду. — Какой у тебя красивый почерк, Гектор! Даже на таком дрянном пергаменте и грубой тростинкой ты пишешь ровно и четко. Тем лучше — царь, конечно, узнает твою руку. И написано все, как нужно. Хорошо.

Он аккуратно свернул пергамент и встал.

— Пойду. Мне надо появиться в лагере. А завтра мы увидимся с Приамом, и начнутся переговоры.

— Ты завтра придешь? — спросила Андромаха, улыбнувшись.

— Приду, конечно. Я же должен рассказать вам о встрече с царем. Возможно, он тоже что–нибудь напишет для тебя, Гектор. Или что–то передаст. Да и еда у вас кончается. Так что приду. И… Мне теперь намного легче. Спасибо!

Последние слова он произнес, отвернувшись, уже пригибаясь, чтобы выйти из грота.

Спустя два дня царь Приам прислал к царю Агамемнону послов с богатыми дарами и с предложением начать переговоры о заключении мира. В послании к Атриду царь Трои писал, что готов теперь на самые тяжелые условия и хочет только сберечь жизнь и свободу своих подданных.

Агамемнон, даже после гибели Гектора не ожидавший такой уступчивости, растерялся. Послы прибыли открыто, и о предложении Приама нужно было известить всех.

На собрании царей голоса разделились: одни (как и сам Агамемнон) требовали осады, штурма, уничтожения Трои, другие, и их оказалось больше, настаивали на переговорах и спорили лишь о возможных размерах дани, которая (и это понимали все) могла быть просто колоссальной — истинных богатств Трои ахейцы не могли себе даже представить.

Спор решил голос Ахилла: мирмидонский базилевс заявил с твердостью и решимостью человека, давно все обдумавшего, что если есть возможность закончить войну, не проливая больше крови, то он категорически отказывается воевать дальше.

Атриды были в гневе, но продолжать спор стало совершенно бессмысленно. И троянские послы повезли своему царю письмо, в котором предлагалось назначить первую встречу и подумать о возможных размерах дани…

* * *

— Здесь приходится пропустить существенную часть повествования, — проговорил Александр Георгиевич, с сожалением перекладывая только что прочитанные листы на угол стола. — В этом месте рассказ нашего неизвестного автора прерывается: отсутствуют, судя по нумерации, целых четыре свитка.

— А окаянный турок говорил, что продал их до меня всего пять! — с досадой воскликнул Михаил. — Между тем, считая те пропуски, что были вначале, уже получается двенадцать!

Каверин усмехнулся.

— Турок, возможно, и шельмовал, стараясь представить свой «товар» целым и невредимым, точнее, почти целым. В любом случае, он свалял дурака настолько, что скажи ему кто об этом, бедный малый потерял бы рассудок. Я даже представить себе не могу, сколько по–настоящему стоит эта рукопись… А возможно, кстати, турок тут и ни при чем — свитки могли пропасть при каком–либо перемещении, перевозке. Ведь сундук–то, в котором они хранились, уж точно был не двенадцатого века до нашей эры. Так, Миша?

— Само собою! — Ларионов наморщился, вспоминая окованное железными полосами страшилище. — Ну, лет шестьсот ему есть.