Поэтика за чайным столом и другие разборы

В сюжетном плане ЦН четко противопоставлено предыдущим сценам своей полной безлюдностью и пространственной ограниченностью — сосредоточением на цветах и предметах обстановки одной квартиры/дачи. Какие-то переклички с основным текстом (где упоминаются цветы: Три корзины сирени, Ледяной цикламен, а затем метафорическая хризантема) и рефлексы недавнего ночного безобразья, оно же торжество, в заключительном отрывке есть, но их немного. Резко отличает ЦН от остальных фрагментов и почти полная бесстрастная статичность, — со стороны цветов не удивительная (хотя Пастернаку, вообще говоря, ничего не стоило бы привести их в движение)[104].

Этот финальный покой и является доминантой отрывка, производящего, по контрасту с предшествующей вакханалией, впечатление благоухающей чистоты и опрятности, комфортного и безмятежного спокойствия, даже если достигается оно ценой полнейшего беспамятства, отсутствия какого-либо присутствия, приятия ничто. Подобная поэтическая установка в пастернаковском мире «единства и великолепия»[105] сравнительно редка, но не исключена. ЦН являет лишь крайнее — и очень удачное — воплощение ряда инвариантов Пастернака, взятых в соответствующем повороте.

2. Топос отсутствия у Пастернака

Как упражнение в жанре «стихов про „ничто“»[106]

отрывок венчает целую серию аналогичных пастернаковских пассажей, если не всегда достигающих тотального nihil — забвения, глухоты, беззвучия, игнорирования, немоты, отсутствия, то стремящихся именно к нему. Ср. (в хронологическом порядке сборников):

— Полы подметены, на скатерти — ни крошки, Как детский поцелуй, спокойно дышит стих, И Золушка бежит — во дни удач на дрожках, А сдан последний грош, — и на своих двоих («Пиры»).

— Не поправить дня усильями светилен, Не поднять теням крещенских покрывал. На земле зима, и дым огней бессилен Распрямить

дома, полегшие вповал <…> Я один, я спать услал ученика. Никого не ждут. Но — наглухо портьеру. Тротуар в буграх, крыльцо заметено. Память, не ершись! Срастись со мной! Уверуй И уверь меня, что я с тобой — одно («Зимняя ночь»).

— И ни души. Один лишь хрип, Тоскливый лязг и стук ножовый, И сталкивающихся глыб Скрежещущие пережевы («Ледоход»).

— Ужасный! — Капнет и вслушается: Все он ли один на свете <…> Или есть свидетель

<…> Полуночь в полях назревает. Ни звука. И нет соглядатаев <…> Все я ли один на свете <…> Или есть свидетель. Но тишь. И листок не шелохнется. Ни признака зги <…> («Плачущий сад»).

— Огромный сад тормошится в зале, Подносит к трюмо кулак, Бежит на качели, ловит, салит, Трясет — и не бьет стекла! («Зеркало»).

— Тишина, ты — лучшее Из всего, что слышал («Звезды летом»).

— Лицо лазури пышет над лицом Недышащей любимицы реки. Подымется, шелохнется ли сом — Оглушены. Не слышат. Далеки

. <…> Не свесть концов и не поднять руки <…> («Как у них»).

— Когда я говорю тебе — забудь, усни, мой друг <…> Ношусь в сполохах глаз твоих шутливым — спи, утешься, До свадьбы заживет, мой друг, угомонись, не плачь <…> Полночным куполом <…> Я говорю — не три их, спи, забудь: все вздор один («Мой друг, мой нежный, о, точь-в-точь…»).

— Не спорить, а спать. Не оспаривать, А спать («Весна была просто тобой…»).

— Есть в опыте больших поэтов Черты естественности той, Что невозможно, их изведав, Не кончить полной немотой («Волны», «Здесь будет все: пережитое…»).